— Было бы все равно, я бы не спрашивал.

— А как ты думаешь? У него сестра погибла! Конечно, ему плохо! — подразумевается, что жестокий я не даю ей пойти и утешить друга.

Наверное, я не прав. Да точно не прав. Это ведь мне до такой степени не хочется туда идти, что аж колотит. Потому что это я чувствую себя виноватым, и это мне будет тяжело смотреть им в глаза. Но это категорически непедагогично. Наверное.

— Ладно. Пошли, если считаешь это необходимым.

И вышел, оставив ее судорожно собираться.

Свое представление о трауре дочь реализовала черной футболкой и черными кедами. Впрочем, вряд ли кому-то есть до этого дело. Мы шли по улице, вдвоем под одним зонтом, и она задавала мне вопросы, на которые нет, не было и никогда не будет ответов. Потому что как это ни формулируй, а суть одна — почему мы неизбежно смертны? И какого черта иногда так рано?

У меня есть что сказать на эту тему, но ничего подходящего к ситуации. Уподобляться Бабаю и пафосно разводить муде по воде я не хочу, а голая суть: «Дерьмо случается». Это чистая, но ни разу не позитивная правда.

Потеряв большую часть детства, Настя пропустила период осознания смертности окружающих, который обычно наступает лет в пять. «Мама, папа, вы же никогда-никогда не умрете?» — спрашивают вдруг осознавшие конечность бытия дети, обмирая от внутреннего понимания правильного ответа. Насте на этот вопрос уже ответила мама, и сейчас она на следующей стадии — осознании смертности себя. И все ее вопросы про Катю: «Почему, за что, как такое возможно?» — это вопросы о ней самой. Если умерла Катя — такая юная, еще недавно совсем живая, с такими же страданиями, радостями и планами на жизнь — неужели и я, Настя, тоже могу вот так, внезапно?

Можешь, дочь моя. Можешь. И ты, и я, и кто угодно. Но это нельзя говорить и об этом нельзя думать. Несть жизни в мыслях о смерти.

«Найди то, что любишь, и пусть оно тебя убьет», — написано на стене.

В «Макаре» как всегда тихо и на первый взгляд ничего не изменилось. Все так же сидят по темным углам, лица подсвечены снизу экранами смартов, тонкий цокот ногтей по экранам. Но в воздухе висит незримое осознание того, о чем мы по дороге говорили с Настей. Что смерть — это не только то, что случается с другими.

Я выразил дежурные соболезнования Антонине. Женщина выглядела не столько убитой горем, сколько какой-то… замерзшей, что ли? Она покивала, глядя на меня чуть рассеянно, и, как будто забыв о поводе, пригласила поужинать со всеми. Мне показалось неловко отказываться. Столы составили вместе, дети уселись рядом, локоть к локтю. Справа от меня уселась печальная Клюся — ее мрачная роспись стен сегодня казалась особенно неуместной. Или, наоборот — слишком уместной. Как посмотреть.