Я не хотел, чтобы она гнила в земле, поэтому набрал хвороста для костра.

Я умыл ее, почистил одежку. Украсил неровно подстриженную, но бесконечно прекрасную головку белыми цветами. Чиркнул огнивом, разжигая погребальный костер – и тело ее вспыхнуло, словно картонное. Кожа почернела, но не лопалась, не морщилась, а таяла. А потом вдруг ее фигуру объяло такое ослепительное пламя, что я отступил назад и прикрыл ладонью глаза. Кости ее плавились, точно восковые. Почти ничего не осталось.

Только тогда я поверил, что она ушла навсегда. И лег в теплый пепел, и закрыл глаза, и пожелал себе никогда не просыпаться.

* * *

Но я проснулся. В своей квартире. В своей гостиной.

Стояла поздняя осень.

Последнее мое воспоминание об этом Мире было связано с весной. Никто из моих знакомых не видел меня целое лето. Никто.

С другой стороны – не осталось никаких следов, шрамов. Даже натертости на лбу от короны Империи зажили начисто.

Зато сильно поседели волосы. И я даже знаю, когда это случилось, – когда я шел по мосту из мертвых тел наших с Королевой детей.

Нет, я не останавливаюсь с сырыми скорбными глазами возле муравейников, не смотрю на них часами. И не жгу бензиновой лампой осиные гнезда. Это лишнее.

Я смирился.

И только одно не дает мне покоя, только с одним я не могу смириться: привыкнув к Ее бессловесности, не помню, говорил ли я ей вслух, глядя прямо в глаза, что люблю ее…

Атанас Славов, Янчо Чолаков. Краткий обзор новейшей болгарской фантастики – тенденции и развитие жанра

Атанас Славов, Янчо Чолаков. Краткий обзор новейшей болгарской фантастики – тенденции и развитие жанра

Когда в 1989 году наступил переломный момент в болгарской истории и началось переустройство старой политической системы, немногие предполагали, каким образом данное отразится на процессах в искусстве. Оказалось, что Болгария – это не страна диссидентов, и «литературы из ящика стола», которую надо публиковать, почти нет. Фантастика долгое время использовала эзопов язык, выражалась иносказательно, и образы героев в ней соответствовали канонам застойного реализма. Чисто жанровое письмо было редкостью, и самые значимые результаты были связаны с такими писателями как Павел Вежинов, Йордан Радичков и Эмил Манов, которые подвизались преимущественно в мейнстриме. Наступивший хаос освободил мощное книгопечатание, в котором графомания низкого пошиба сожительствовала с талантливыми произведениями самиздата, создававшимися в прошедшие десятилетия авторами, опубликование которых было задержано не столько цензурой, сколько конъюнктурой.