— Не спеши. Тебе кажется, что времени нет — а его полно. У тебя. У меня. Очень много времени. Не суетись.
— Ты — сейчас — говоришь с Виталькой?
— Да. И он счастлив. Как минимум половина этого счастья — твоя заслуга.
— Что он делает?
— Тестирует стыковочный узел. Думает терминами. Вспоминает свой день рождения, когда ему исполнилось десять.
— А…
— Она уже спит. Ей снится луг, туман, по лугу бродят лошади… Очень красивый сон.
— Она по-прежнему дни и ночи проводит в беседке?
— Нет. Она знает, что я рядом, даже когда я не отвечаю.
— Ты ей нужнее, чем я.
— Вот формула, которая тебя мучит.
— Ты ей нужнее, чем я, чем дети… Пускай. Мне достаточно знать, что она… что с ней все хорошо.
— Она одинока. Если это называется «хорошо», то тогда, конечно…
Ким открыл рот, чтобы ответить, но решил, что слова излишни. Все, что можно было сказать и подумать, было давно передумано и сказано.
— Пан… Тебе важно, чтобы я видел в тебе человека?
— Ты неправильно спрашиваешь. Почему именно человека? Люди придумывают характер своим машинам, жилищам, игрушкам… В примитивный искусственный интеллект впихивают представления о добре и зле — хотя бы на уровне «полезно-вредно». Сейчас ты хочешь спросить меня: «Пандем, тебе так важно, чтобы я видел в тебе справедливое или несправедливое, доброе или злое, благородное или коварное существо?»
— Ладно, — сказал Ким, глядя на далекие огни. — Пусть так… А если спросить по-другому: Пандем, ты в самом деле имеешь представление о добре, зле, любви, совести… весь этот звонкий инструментарий, который я подсознательно… и даже сознательно, чего там… пытаюсь тебе навязать?
Пандем вздохнул; плечи, обтянутые самокроящейся тканью «эрго», поднялись и опустились.
— Хороший вопрос, Ким… Очень хороший. Я бы сказал, корневой… Тебе осталось спросить только, а что же такое любовь и совесть в моем исполнении. И еще — могу ли я избегать ошибок. Когда ты вереницей задашь эти три вопроса, мне останется лишь улыбаться смиренно, благо сегодня я в человеческом обличье и у меня есть рот, чтобы улыбаться…
— А ответов я…