Мое присутствие вернуло монахам надежду и так их ободрило, что вечером они как следует поужинали – впервые за девять дней. Когда желудки их наполнились, они воспрянули духом, а когда вкруговую пошла чаша с медом, они и совсем развеселились. Подвыпившие святые отцы не хотели расходиться, и мы просидели за столом всю ночь. Было очень весело. Рассказывали добрые старые истории сомнительного свойства, от которых у иноков слезы текли по щекам, рты раскрывались, как пещеры, и сотрясались круглые животы; пели сомнительные песни, ревели их хором, так громко, что заглушали звон колоколов.

В конце концов я и сам решился кое-что рассказать и успех имел огромный. Не сразу, конечно, так как до жителей тех островов смешное никогда не доходит сразу; но когда я в пятый раз повторил свой рассказ, стена дала трещину; когда я повторил его в восьмой раз, начала осыпаться; после двенадцатого повторения – раскололась на куски; после пятнадцатого – рассыпалась в пыль, и я, взяв швабру, вымел ее. Я говорю, разумеется, в переносном смысле. Эти островитяне – вначале тугие плательщики и очень скупо оплачивают ваши труды, но под конец они платят столь щедро, что все остальные народы кажутся нищими и ничтожными по сравнению с ними.

На другой день чуть свет я был у источника. Я уже застал там Мерлина, который колдовал с усердием бобра, но не добился даже сырости. Он был мрачен; и всякий раз, когда я намекал ему, что, пожалуй, для человека неопытного подряд, который он взял на себя, слишком тяжел, у него развязывался язык, и он начинал выражаться, как епископ – как французский епископ эпохи Регентства.

Дело обстояло приблизительно так, как я и ожидал. «Источник» оказался самым обыкновенным колодцем, вырытым самым обыкновенным способом и облицованным самым обыкновенным камнем. Никакого чуда в нем не было. Даже во лжи, прославившей его, не было никакого чуда; я и сам мог бы без всякого труда изобрести такую ложь. Колодец находился в темной комнате, в самой середине часовни, построенной из неотесанного камня; стены комнаты были увешаны благочестивыми картинами, перед которыми и хромолитографии могли бы гордиться совершенством, – картинами, изображавшими чудесные исцеления, совершенные водами источника, когда никто на них не глядел. Никто, кроме ангелов; ангелы всегда вылезают на палубу, когда совершается чудо, – вероятно, для того, чтобы попасть на картину. А они любят это не меньше, чем пожарные; можете проверить по картинам старых мастеров.

Комнату, в которой находился колодец, тускло освещали лампады. Когда была вода, ее доставали с помощью ворота и ведра на цепи, доставали монахи и переливали в желоба, по которым она стекала в каменные резервуары, помещавшиеся снаружи, и в комнату, где находился колодец, никто не имел права входить, кроме монахов. Однако я вошел в нее – с любезного разрешения моего собрата по ремеслу и подчиненного. Сам он туда не входил. В работе он прибегал только к заклинаниям; к разуму он не прибегал никогда. Если бы он вошел в эту комнату и, вместо того чтобы напрягать свои поврежденные мозги, оглядел ее собственными глазами, он нашел бы способ исправить колодец естественными средствами, а потом мог бы выдать это за чудо, как обычно делается; но нет, он был старый дурень, он был из тех колдунов, которые сами верят в свое колдовство, а колдун, одержимый таким суеверием, никогда не добьется успеха.