Питер же нелепо не отзывался, хотя Оливер уже видел ту самую решетку, замечал, что она стоит криво, но марать руки о сточную канаву не хотел.

«Сам вылезет», – думал Оливер, понимая, что уйти Питеру действительно некуда.

Труба там, как говорил Ярван, маленькая, по ней не уплыть, и именно от того, что она маленькая, вода там вечно и стоит, и дерьмо всплывает, придавая веселья – ну, по крайней мере, Ярвану было смешно.

– Тебе некуда уходить, вылазь, добегался уже, – сказал спокойно Оливер, становясь напротив этой самой решетки, опираясь на стену плечами и доставая из кармана сигареты.

Он все обещал себе бросить, да и вообще не собирался заводить пристрастия к табаку, но привычка вдыхать горячий дым и медленно выдыхать его в ожидании брала верх. Нелепая в своем роде, она была рефлексом, и щелкал он зажигалкой быстрее, чем это понимал, затягивался и признавался себе, что безнадежен, а потом забивал на это, потому что, пока он попадет домой с этой богом забытой планеты, запах табака выветрится, и ни жена, ни сестра уже не станут ворчать, что он опять курил.

Иногда они его смешили. Он возвращался порой со следами крови на одежде, а они ворчали, что он пахнет табаком. Знали просто, что при малейшем ранении ему надо сначала отправиться в центр, а потом уже домой, и если он явился в кровавом шмотье, то кровь точно не его – бардак конечно, но что поделать, а вот табак…

– В доме дети! – кричала Лита, становилась в позу и даже иногда била его полотенцем.

– Дуреха мелкая, – обычно говорил он при этом сестре, требовал себя кормить, а сам уходил в душ, как ни в чем не бывало.

Его забавляло дразнить сестру, но злить ее всерьез он никогда не хотел.

– Ну ладно, я подожду, только ты учти, что утомить меня ожиданием, мягко говоря, трудно, – сказал Питеру Оливер, делая вид, что он вообще забыл про решетку.

Он курил и думал о своем: о тех, кто ждал его дома, о Ярване, что когда-то бегал по этим улицам, о Виту, что, говорят, достал всех контрабандистов, хуже ЗАП, об Ироне, болезнь которого, скорее всего, уже давно его сожрала, но ему об этом было уже не узнать, о Кирке, с которым он не смог попрощаться. Он ни с кем не смог нормально проститься, хотя и сложно было бы представить, что он им говорил бы.

«Прощайте, парни, я – в цивилизацию, а вы – дальше как хотите», – так он должен был им сказать? Оливер об этом часто думал, вины не чувствовал, но понимал, что оставил какую-то недосказанность: такую, что угнетала даже его, да и признавал, что, будь у него выбор, не улетел бы он к людям, остался бы с нелюдями и хрен с ней с возможностью реабилитации. Они ему были роднее и понятней, как минимум, понятней, чем та крыса, которую надо было ждать, размышляя о своем.