Громче всех ржал Пендель. Топал ногами, хрюкал, вытирал слезы и снова смеялся:
— Знакомый пилот, блин, ну это ж надо! Знакомый! Вот шайтан!
— А чего, вполне про нас песня, — заметил, отсмеявшись, Пижон, — у нас в армии долго бардак был. Еще и не такое случалось. Слушай, Трепло, а спой Городницкого чего-нибудь!
Трепло спел.
Он спел и Городницкого, и Ланцберга, и Кима, и конечно же снова и снова Медведева, коему сам отдавал однозначное предпочтение
Потом, утомившись, отдал гитару Лонгу. Тот не силен был петь, зато играл так, что даже Зверь перестал скучать и начал слушать.
— О! — заявил Синий, трезвый и поэтому язвительный. — Лонг, тебя заметили.
— Кто? — Эжен, весь еще в музыке, повел недоуменно черными очами.
— Господин сержант.
— Кто ж знал-то, — буркнул Зверь. Глянул на Лонга. — Дело ведь не в консерватории, да?
Эжен расцвел, глаза полыхнули не хуже, чем у самого Зверя:
— Гитара, — выдохнул он по-французски, — она живет. Поет. Дышит.