— И много пророку из фонда накапало?

— Да ни копейки. Хотя мысли есть.

— Тогда давай без торговли. Первый пункт согласуем и просто махнем. За нас. Как тебе?

— Роман Юрьевич, ваша гениальность останется в веках. Ты, значит, водку?

— А ты, значит, не чай. Водяры, а? А? Слабо?

— Слабо, dustym. Вон шампанское давай.

— А сало русское едят, — процитировал Борисов. — Французы ему плохие, шпионы, аэропорт испортили. А шампунь французский хлещет. Я тогда тоже шампунем начну — и без всяких документов. Ну их на хер. Да не три ты горлышко, извращенец, изувечишь всю тему. Давай сюда. Ничего не умеет, победитель великанов. Во как надо.

Борисов и впрямь сладил с вдовьей бутылкой за полминуты. Магдиев скептически посмотрел на пузырящееся золото в бокалах и сказал, вставая:

— Значит, так, Ромыч. Ты мне очень помог — не только мне, всем, народу целому. Погоди, я доскажу. Это важно. Мне было очень херово эти полгода. Я — вот честно сейчас — по ночам иногда просыпался и тихо, чтобы Фирка не услышала, думал: куда я попер, мудак, как муравей на, tege, каток дорожный. А когда бойня пошла, дети погибли, совсем стало… И я всегда — это совсем честно — всегда вспоминал, что ты в курсе всего и ты всегда прикроешь и поможешь. И все получалось… Ты знаешь, я думаю, Россия — пропащая страна, раз в ней выбирают Придорогина, а тебе дают семь процентов. Но Россия не пропащая страна, раз в ней такой и. о. президента. За тебя, друг.

— Танбулат, ты про Придорогина-то самого интересного… — сказал Борисов, вставая.

Но Магдиев поднял руку:

— Не, Ромыч, это мой тост. Потом скажешь, а пока пей. Короче, ты мой друг, лучший в жизни. Я за тебя, наверное, как за девок своих, жизнь отдам. Хотя за такого гнусного типа издевательского очень не хочется, честно говоря. Вот, смотри, я за тебя эту дрянь французскую до дна махну. Цени.

Борисов улыбнулся и глотнул шампанского, которое совсем не любил и, по правде говоря, совершенно не отличал Dom Perignon от какого-нибудь горьковского полусухого (что тщательно скрывал — как деталь, вываливающуюся из имиджа принципиального либерала и записного буржуа). Тем не менее глоток он сделал — и потому мог хоть на Страшном суде клясться, что дело было не в шампанском.

Магдиев вылил в себя все содержимое бокала и с гордой улыбкой мальчика, на спор хватившего три ложки рыбьего жира, аккуратно поставил бокал на стол. Хотел сказать что-то в развитие тоста, но подоспели более неотложные дела.

Забыв или не успев убрать с лица костенеющую улыбку, Магдиев осторожно поднял руку к горлу, пощупал толстый узел галстука. Опустил руку ниже и неуверенно пробежал вялыми пальцами по левой, потом правой стороне груди. Грудь заметно дернулась раз и другой. Лицо стремительно побагровело — до синевы. Он попытался вдохнуть, но не смог. Лишь что-то громко екнуло ниже горла.