Мы удрали. Молча. Не могу говорить за Костю, Машеньку и особенно за кота, но я чувствовал себя препогано. Словно вправду оскорбил Николая, обозвал доносчиком и бывшим карателем. Словно на инвалида, попривыкшего за годы к своему стыдному в глазах здоровых людей уродству, из глупого озорства пальцем показал: гляньте, чего у него! И хоть не стыдился Николай ни секунды истребительской и комитетской своей молодости, и хоть не считал ни секунды её постыдною я сам, а один леший — погано.

Отъехав от Серебряного, я остановил мотоцикл возле речки и умылся в ледяной воде. Напился. Потом сел на камешек, свернул козью ногу и начал с ожесточением травить себя дымом. Неторопливо подошли мои пассажиры. Костя, задумчивый и сомневающийся одновременно, спросил, как я считаю, что же всё-таки происходит? Почему здесь чудеса — обыденность, а в большом мире — сказка? Почему, отдалившись от наших мест, он начинает думать о мистике со снисхождением и иронией; вернувшись же, понимает, что ирония эта была как минимум неумна и, во всяком случае, отвратительно высокомерна? Я спрятался от ответа за клубами дыма. Разглагольствовать сейчас о прорехе в пространстве, ведущей туда, не знаю куда, где есть то, не знаю что, которое действует на здешний континуум так, не знаю как, казалось мне… ну, неуместным, что ли. Сейчас, когда неплохой мужик Коля-однорукий надирается в одиночку оттого, что на него подействовало известно что и — известно каким образом. Вот где мистика, думал я, тошная мистика межличностных отношений. Не касаясь человека, симпатизируя ему, причинить тем не менее боль. А Костя смотрел на меня, как на пророка и ждал ответа. Отстань, думал я, отстань, отвяжись! С чего ты взял, что спрашивать об этом нужно меня?

Выручила Машенька, а лучше бы не выручала.

Она вытащила из моего рта окурок, отбросила в придорожную грязь, изо всех своих девчачьих силенок обвила меня ручками и сказала, что да, чудес у нас множество, а иначе и быть не может. Ведь папкина машина сломалась только с виду, а на самом деле работает до сих пор и всё вокруг себя меняет.

Какая машина, доча, обмирая, спросил я, а Костя удивлённо поднял брови: действительно, какая?

Большая и безобразная машина, которая притворилась, что её нет, а на самом деле есть, которая проделала ход к не нашим местам, был ответ. Давным-давно, когда папку звали ещё не папкой, а как-то по-другому, он строил в Серебряном машину, чтобы попадать куда хочешь и видеть что хочешь. А когда построил и попробовал куда-нибудь отправиться, то попал в такое плохое место, что ой-ой-ой. Там жили чудовища без души и без сердца, похожие на некрасивых людей и, увидев папку и узнав, что у него есть душа и есть сердце, бросились на него, чтобы душу отнять, а сердце превратить в комок пыли. Он успел уйти и попросил своих товарищей, жёстких как железо, машину взорвать — ведь чудовища гнались за ним, а ход почему-то не закрывался. Товарищи, жёсткие как железо, взяли у него много денег и машину взорвали. А папка, боясь, что сердце его всё-таки заразилось чужой пылью, пошёл на войну, чтобы там пропасть без вести и сбить со следа тех чудовищ, которые охотились за ним. И жёстких как железо товарищей, которые охотились за ним тоже. Но машина, хоть разрушилась во взрыве по винтику, оставила после себя как бы невидимый отпечаток, который иногда может становиться снова машиной и снова открывать ход в не наши места. И тогда чудовища лезут к нам, чтобы отнимать у людей души и превращать сердца в пыль. А папка на войне пропал без вести, как хотел, — он забыл себя, забыл обо всём. Сейчас машина — она же почти живая! — соорудила для себя как бы крошечный собственный мирок. Он рядом с нашим и похож на наш, но другой. Как будто намеренно плохая фотография хорошего человека. В этот мирок можно попасть, если знать, как. Люська вот умеет. Иногда. Только ему трудно и немного больно и очень страшно там. Там много лёгкой и вкусной добычи, но ещё больше врагов, самый опасный из которых — красная сороконожка, ядовитая, как сто змей сразу.