Да… Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров из бумаги без единой строчки.

А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.

Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.

— «Золото — прекраснейший из металлов, — по памяти прочитал я. — С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.

— Я знаю, — сказал Перевозчик. — Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.

— Мне не хочется смеяться, — сказал я.

* * *

Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.

Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.

— Ну вот это пока все, — шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.

— Пока?

— Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.

— А ты?

— Я еще не все обдумал.

— Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.

— Ты — Мария Волконская, Ты… кто там был еще из жен декабристов?

— Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.

— Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.

— Я тоже не помню.

— Вот видишь.