Кстати, друзья, мне сейчас пришло в голову — ведь мы обязаны этот огонь сохранить!» — «Навроде Олимпийского?» — «Ну да! Он будет залогом и символом для нас…» Я еще немного посмотрел из темноты на полыхающие языки. Отсюда было хорошо видно.

Меня догнали шаги. Я узнал их и остановился.

— Что скажешь?

— А у тебя красивая жена, Игоречек. Славный чижик. Ты за ней ездил? Где ты ее нашел?

— Ты не поверишь, где я ее нашел.

— Наш Кузьма Евстафьевич правду говорит?

— Насчет чего?

— Насчет того, что тот… ушел насовсем?

— А ты его не знала?

— Так, видела. Один раз. У меня были кое-какие неприятности, он помог выпутаться. Зато потом засадил за колючку.

— Но помог же. Между прочим, костер разжигал я, так можешь Кузьмичу и передать. Обыкновенными спичками.

— Хочешь хохму: Володька тут обжечься умудрился. В первый вечер тоже Лариске костер разводил. Сейчас удивленный…

— Я тоже удивленный. Надо же.

— А тут колючки нет. Я в лес ходила.

— Мне говорили.

— Муравейник нашла.

— И как?

— Так… Спокойно. Молча. Ты что на месте стоишь, не хочешь, чтобы я тебя до твоей провожала?

Костер остался в стороне, не подсвечивал, и уже чувствовалось, что вот-вот начнется рассвет. Ксюхина шея белела в темноте. Волосы она подколола высоко, и за ухом у нее чернела большая, с земляничину, родинка. Я ничего не сказал. Я знал уже давно, просто она, рассказывая тогда, подставила мне другое ухо.

— Да, — сказал я твердо. — Не хочу.