— Жена у меня совсем обезножела, — сказал вдруг он, глядя при этом в пол и медленно направляясь к закрытой двери, ведущей в какую-то смежную комнату. — Сейчас я. Сейчас. Подождите.

Он толкнул дверь, открыв её, но так, чтобы только самому зайти. И сразу прикрыл за собой. Но волну усилившейся мертвячьей вони я успел ощутить и инстинктивно отступил назад, стараясь оказаться спиной к глухой стене, вдоль которой вытянулся старинный сервант с выставленной на полках хрустальной посудой. Сергеич тоже половчей перехватил АКС.

— Что там у него? — прошептал он, не отводя взгляда от двери.

— Откуда я знаю?

Наступила тишина; сквозь дверь до нас доносился приглушённый голос Пал Палыча, но разобрать из него хоть слово не получалось — на совесть делали двери в этих старых домах. Затем голос смолк, и вдруг неожиданно громко треснул пистолетный выстрел. Не знаю почему, осознавая, что поступаю совершенно опрометчиво, я бросился вперёд, распахнул дверь, за которую ушёл Палыч, остановился в дверях, уставившись взглядом ему в спину, часто и мелко вздрагивающую.

Это была супружеская спальня, с двумя кроватями, составленными бок о бок. На краю, ближнем к нам, лежала связанная полотенцами, скрученными в жгут простынями и ремнями немолодая женщина, полная, одетая в простой домашний халат розового цвета, из-под которого виднелась длинная ночная рубашка. Глаза были закрыты, лицо по-мёртвому обвисло, и от неё шла настоящая волна того самого запаха, который нас и напугал. В правом виске женщины было видно отверстие от пули. Кожа была опалена, вокруг отверстия всё было покрыто чёрными точками несгоревшего пороха — стреляли почти в упор. В воздухе ещё висело прозрачное облачко синеватого порохового дыма.

Я снова посмотрел на спину Палыча, на его опущенную руку с пистолетом, и в этот момент он обернулся ко мне. Он плакал, его худые сутулые плечи тряслись. Затем он покачнулся, словно собираясь упасть, но я успел подхватить его под руку, удержав на ногах.

— Лида умерла, — сказал он, глянув мне в глаза. — Теперь уже совсем умерла.

— Прости, Палыч… — сам не зная за что, извинился я перед этим немолодым лысеющим человеком.

Его горе словно передавалось через прикосновение, как будто вся его жизнь открылась мне. Жили, работали, вырастили детей, которые разъехались по стране, как сказал Степаныч нам вчера, рассказывая о своём друге. Жили вдвоём счастливо, душа в душу, так и собираясь дожить до самого конца. А теперь… Надо ли вообще продолжать о том, что случилось теперь?

Я вывел Палыча в гостиную, где усадил его на тот самый стул, с которого он встал.