— В вашей надменности вы полагаете, что возможно разрешение подобных действий для вашей природы.

И Ван оцепенел на миг, утратив не только способность подбирать слова, но и наполнять их холодной уверенностью.

— В вашей надменности — наконец, ответил он, — Вы предполагаете, что разрешение невозможно, потому что вы неспособны его увидеть. Не лучше ли попытаться, чем признать промах?

Фархкан разразился кратким ироническим смехом-фырканьем.

— У вас много, очень много лет, чтобы попытаться. Больше лет и больше жизней, чем вы пожелали бы.

Холодный страх пробежал по телу тарянина, постигшего значение слов собеседника. Он не имел представления, как они этого добиваются, но понял со всей ясностью, что для него закрыт неожиданный выбор, сделанный Тристаном.

— Можете идти, — Фархкан повернул прочь, затем остановился и опять обернулся к Вану.

— Если вы вдруг докажете нашу неправоту… ваш приговор будет в ваших руках.

Тарянин моргнул, и Джхаре исчез.

— Если вы вдруг докажете нашу неправоту… Если вы вдруг докажете нашу неправоту…

Ван проглотил комок, поглядев на дверь, отворившуюся в стене, в коридор, который вел обратно к «Джойо»… и к тому, о чем он только и знал, что обязан уплатить долг, и что это займет куда больше времени, чем можно себе представить.

На миг тарянин содрогнулся, вспомнив папу Альмавиву, могучего темнокожего человечища, окруженного светом и поющего слова, которых он тогда не понимал и до сих пор не понимает. Разве что знает — тот, чью партию исполнял Альмавива, Даланд, был капитаном и стоял у штурвала, обреченный вечно странствовать на своем корабле, пока… пока что?

Ван боялся, что откроет это, как открыл древний Голландец.