Дирижопль ощутимо вздрогнул всем корпусом, и мысли настоятеля прервались. Бова встревоженно глянул на ветромер и нахмурился. Ветер за бортом уже почти набрал силу бури, и стрелка качалась возле красной черты, за которой корабль мог получить повреждения или просто потерять управление. Впрочем, буйство непогоды начало чувствоваться уже и без показаний прибора – кроме подрагиваний корпуса, теперь внутрь кабины управления стал пробиваться шум ветра, поначалу неслышимый на фоне ровного гула долгопарого движителя. Вот ведь незадача, включи-выключи! Неужто придётся прямо ночью совершать посадку, чтобы не разбить корабль и не погубить всю команду?

Он потянулся к громкоговорительной трубе, чтобы отдать Ухарю необходимые распоряжения, но в последний момент передумал. Стенки запасника, отделявшие кабину управления от людского отсека, где находился сейчас весь народ (кроме обслужников в котельной), были довольно тонкими, и его голос, усиленный трубой, мог разбудить спящих. А ему совсем не хотелось поднимать тревогу раньше времени, особенно в…

Бова бросил взгляд на стеклянный колпак клепсидры, прикреплённый к борту справа от приборной доски: сонная ящерка, плававшая внутри в прозрачной водице, почуяв человеческое внимание, лениво шевельнула хвостом и ткнулась мордочкой в метку, соответствующую текущему часу.

«Особенно в два часа после полуночи», – определил время настоятель.

Он порывисто поднялся с насиженного местечка, подошёл к своему сменщику, дремавшему в запасном кресле, что находилось позади водильного, и потряс за плечо. Наверное, Косьме Тихому снился какой-то скверный сон, иначе как объяснить, что он так заполошно вскинулся, до предела округлив свои обычно узкие манговские глаза:

– А? Что? Потоп? Пожар? Падаем?

– Цыц, Косьма, беду накличешь, – строго осадил его Бова. – Пока только буря, включи-выключи. Посиди здесь за меня, а я к Ухарю наведаюсь. Ежели что, сразу зови. Всё понял?

– Ага.

Манг протёр глаза узкими ладонями и шустро слинял к водильному креслу, в котором завсегда готов был посидеть с пребольшим удовольствием, так как место ему это доставалось чрезвычайно редко – настоятель предпочитал управлять своим Дирижоплем сам.

Бова же прошёл в запасник и, откинув люк в полу, по лестнице спустился на нижнюю палубу. В лицо дохнуло жарким теплом, словно он с улицы шагнул в хорошо натопленный дом. Ухарь попался на глаза сразу же – столь громадного детину, рядом с которым даже Бова, сам мужик рослый, ощущал себя мелким и невзрачным, просто невозможно было не заметить, где бы он ни оказался. Махинист сидел за столом, лениво наблюдая за работой Пивеня, который в данный момент, с мокрым от пота лицом, сноровисто подкидывал в ненасытный зев топки горюч-камень, выгребая его совковой лопатой – из объёмистого ларя. Ларь для облегчения работы был придвинут поближе к стальной переборке, за которой располагался движитель. Жаркие языки пламени, вырываясь из распахнутой дверцы топки яркими всполохами света, лихорадочно метались по всей котельной – стенам, потолку, мебели, – придавая ей вид какой-то потусторонней мастерской, а сама топка издавала могучий гул, от которого мелко вибрировало всё помещение. Солидно кивнув Ухарю, Бова подсел на свободный табурет к столу.