— Когда же я писал это? — удивился Воронков.

Глаза побежали по строчкам.

«Ежели как-то так исхитриться и окинуть взглядом просторы доступного сему взгляду мироздания, то как-то, видимо, дойдет до ума правильность первой части фразы, начертанной на камине старика Эйнштейна: „Господь Бог изощрен, но не злонамерен“. И он, видимо, действительно изощрен! Сколько всего в нашем, этом самом, таком сяком, мироздании наверчено. И как хитро все взаимосвязано. Да, точно — изощрен. Как терпеливый, искусный часовщик, задумавший не просто какие-то там особенные часы…»

«Ежели как-то так исхитриться и окинуть взглядом просторы доступного сему взгляду мироздания, то как-то, видимо, дойдет до ума правильность первой части фразы, начертанной на камине старика Эйнштейна: „Господь Бог изощрен, но не злонамерен“.

И он, видимо, действительно изощрен! Сколько всего в нашем, этом самом, таком сяком, мироздании наверчено. И как хитро все взаимосвязано. Да, точно — изощрен. Как терпеливый, искусный часовщик, задумавший не просто какие-то там особенные часы…»

Вроде бы сам писал, но читалось как нечто чужое и чуждое.

А интересно…

Рука небрежно шевельнула бумажки, лежавшие возле машинки.

По столу покатился белесый с выемками под пальцы, витиевато-гармоничный стержень. Воронков взял его.

«Инструмент!» — вспомнил он слова Художника.

Казалось, что само присутствие здесь этой волшебной палочки, забытой или оставленной на память, как-то электризует не то что воздух, но самую ткань реальности.

Ткань… Ткань реальности…

Последнее время этот образ стал привычным уже.

Мир бесконечен во времени, пространстве и многообразии, потому что растет, усложняется, будто вечный гобелен, который постоянно доделывает неутомимый ткач. А сонмы терпеливых художников украшают канву вышивкой в предусмотренных для этого местах… Но иногда художник увлекается и заходит за отпущенную рамку, слегка нарушает единый замысел изощренного ткача. И мир приобретает новые свойства…

Что-то заклубилось в голове от этих мыслей. И смутное понимание забрезжило где-то за туманом.

Белая птица — раскинувшая крылья, как раскрытая книга во тьме пещеры алхимика. Свеча, чей свет, зыбкий и нервный, вдруг начал наливаться краснотой. И тени в глубине…

Огромные сросшиеся кристаллы в туманной дымке над болотами играли гранями в рассветных лучах…

Воронков мотнул головой, стряхивая наваждение, и убрал стило в карман.

Да именно — стило! Верное название для таинственного инструмента Художника.

Глаз вновь зацепился за строки: