Таксисты спешат к вокзалам собрать урожай полусонных пассажиров ночных поездов до начала движения общественного транспорта.

Город отходит от ночи, как инфарктник после интенсивной терапии.

И только одинокий Сашка Вороненок двигался сейчас по пустой улице вымершего города, как тромб, зная, что не встретит никого. Даже себя, отставшего от времени.

Идти было далеко.

И усталые, подгибающиеся ноги — решительно против.

Но отчего-то возникло понимание, что так НАДО. И он шел, и в этом движении, и в холоде внезапном — оттаивала лягушкой изо льда жизнь. И воздух был студен и свеж. И в нем — какая-то невероятная, жизнеутверждающая, целебная благость.

И он дошел до ворот родного режимного предприятия. Круг замкнулся.

Следы былых умертвий и побед выступали как-то особенно рельефно в этот утренний час.

И на дальней периферии сознания возникла дискомфортная, но будто бы совершенно чужая мысль. Что от всех этих разрушений никакими записками объяснительными не отбояриться.

И ясно, что разборки с начальством предстоят более чем серьезные. И лучше всего вообще просто исчезнуть. Пропасть без вести. Уйти в никуда.

Ну, какая бюрократия может иметь значение после всего пережитого.

Все было неважно.

Все малосущественно.

Он смотрел на руины умершего мира.

И видел зубы покойного, которыми тот еще будет пытаться прикусить. Он умер, но еще бредит жизнью.

Джой трусил у ноги, цокая когтями. Спокойный, многоопытный, верный пес.

И для Джоя ничто не было важно, кроме одного-единственного в его жизни человека — его маленькой стаи.

Каморка. Пишущая машинка с вкрученным в нее листком.

Листки с заметками.

Ведь для чего-то же писал?