И это был первый случай, когда я, еще не помня мамы, услышала лейтмотив своей жизни.

«Ты самая лучшая, доченька».

Он варьировался, он плавал, набирал обертонов, он играл и кружился: «Ты умничка, доченька». Лейтмотив настырно долбился мне в затылок басами: «Тытакстараешься, доченька». А еще менялась мамина рука. Она поначалу была твердой и уверенной, ласковой, но чем сильнее расширялся мой мир, чем больше было воспоминаний, тем меньше мне нравились прикосновения. В них появилась дрожь, ладонь часто была покрыта липким потом, и я гадливо съеживалась под взглядом, в котором горела лихорадка.

— Когда ей поставили диагноз?

— Мне было четырнадцать.

Я нахмурилась. Что-то болело там, в эти четырнадцать лет. Планеты выгорали по всему космосу, мы вяло воевали с баронианцами в пятый раз, до этих шерстистых все не доходило, кто такие люди, и мы им объясняли.

Новости пестрели пожарами и орбитальными бомбардировками. Там было много ненависти — и бормотание, мельтешение телевизора не умолкало ни на секунду. Я — подстароста первого курса космоходки, ходила по опустевшей квартире, я смотрела на свою мечту и сосала, как леденец, сладкую мысль: мне больше не надо быть лучшей.

Больно. Черт, как больно.

Что-то там было страшное, в эти четырнадцать лет.

— Почему ты молчишь?

Возраст. Может, парень? Нет, я никогда не маялась такой дурью: я ведь лучшая. Все свои странные желания и тепло я сгоняла гимнастикой и зубрежкой. Мир парней пришел позже, после наблюдений за сверстницами, которым повезло — или не повезло — с матерями.

Может, по учебе что-то? Да, могло быть. Я впервые сорвалась, когда пришлось пожертвовать экипажем в задаче по уклонению.

Нет, нет. Что-то другое. Очень другое.

— Хорошо, Аска. Пока остановимся здесь. Какой твой самый страшный кошмар?

Я вспомнила Хикари и улыбнулась. Черт, я улыбнулась. Гори в аду, староста Хораки, но ты даже близко не подходишь к тому, что я видела раньше.

— Я стояла в очереди на принудительное донорство.

— Что?