Я хватаю его за шкирку и волоку по траве. Бросаю рядом с Настей – у её ног. Бережно поднимаю её ладонь и опускаю на темечко Михе.
В детстве я видел, как это делается…
– Что ты задумал? – удивлённо бормочет Кид.
– То, что положено.
– Она… не такая! Она – никогда…
– Тише, друг.
Сейчас мне плевать на моральные запреты!
Миха дёргается – он-то всё понял. Я слегка пинаю его в грудь – туда, где чернеет страшная рана. Упырь затихает.
А я склоняюсь над Настей и шепчу:
– Знаю, ты меня слышишь… И сейчас об одном умоляю – пожалуйста, возьми его поганую жизнь! Возьми… И живи сама!
Я вслушиваюсь в её дыхание. Бережно смахиваю с её лица дождевую воду.
Только ничего не происходит.
– Пожалуйста, живи! – шепчу я, как молитву. – Пожалуйста…
Её ресницы вздрагивают.
И Миха начинает корчиться от боли.
Я знаю – это хуже, чем зияющая в груди дыра. Но я не чувствую к нему жалости.
В заострившемся лице – мало что от прежнего Михи. Да и прежний был выдумкой. Настоящей
– Все равно… сдохнете, – хрипит он, вращая мутными глазами. – И девки ваши – сдохнут! Не спасёте… Никого не спасёте. Никто туда не войдёт! Только питерский клан… Мой клан… за меня отомстит! – Его колотит, словно в лихорадке. – Мой клан… Кровососы… Съедят живьём!
Но с каждой секундой хрип становится глуше.