— Конечно! Граф был рабовладельцем. Крепостные принадлежали ему, словно неодушевленные предметы. Они жили как вещи и так же умирали. И это было нормально. Объективная реальность того времени. Шереметьев не мог себе представить другого мироустройства. Как я не могу себе представить убийство ботинок.

Васютин сделал еще глоточек из пустеющего пластикового стакана.

— Исключением была лишь его жена Прасковья, которая совсем не походила на крепостную. Красивая, образованная, талантливая. Кстати, он дал ей свободу, чтоб она не была его рабыней. К свободным людям он относился по-другому, тем более к людям своего круга. Для них он был милым, отзывчивым и добрым человеком. Это первая и главная причина.

— Есть еще вторая? — спросил Коля, с любопытством глядя на слегка захмелевшего подполковника.

— Да, есть. Но она… скорее технического характера.

— Я понял, на похороны нужны были деньги, — догадался Берроуз.

— Нет, он мог бы хоронить их за сущие гроши. Не в этом дело. А в земле.

— Не хватало места, да?

— Именно так. Останкино окружали леса и болота, земля была в дефиците. Если бы граф вдруг вздумал хоронить всех тех, кто помер на строительстве его летней резиденции… Я думаю, что скоро из окон дворца были бы видны только бескрайние ряды могил.

— Ты, Кирилл, пожалуй, прав. Кресты стояли бы до горизонта.

— Но главное — порядки и общественный строй того времени. Система социальных координат, если говорить умно.

— Как ты думаешь, настанет такое время, когда убийство ботинок будет караться по закону? — совершенно серьезно спросил канадец.

— Пока убийства людей далеко не всегда караются. Особенно массовые, — вздохнув, ответил Васютин. И закрыл глаза, пытаясь скрыть слезы.

Перед его взором возникли жена и сынишка, сидящие за кухонным столом их счастливого дома. Чтобы не смущать Кирилла, из-под сомкнутых век которого покатилась первая крупная капля горя, деликатный канадец тут же нашел себе какое-то фальшивое дело в противоположном углу их тесной каморки.

Литровая бутылка шотландского нектара была почти пуста. Разлив остатки, они еще долго говорили о грядущей эвакуации, строя предположения о ее реальных сроках и о том, что будет происходить в районе после его изоляции. Изрядно захмелев, Васютин заметил, что английский его стал настолько хорош, что он совсем не испытывает трудности в выборе слов, хотя и нетрезв. «But the price of this language practice is so high»,[6] — неожиданно для себя подумал он на английском. А потом дрема, такая желанная и необходимая ему, стала не спеша укрывать его своим блаженным туманом. Пару раз ответив Берроузу невпопад, он тихо уснул.