Неудачно она попала — среди зимы. Занятия шли уже давно, и младшая группа сирот успела между собой сдружиться, создать маленькое закрытое общество, влиться в которое было непросто. А она и не стремилась. Всё заслоняла почти живая боль — тоска по родной планете, сильное желание вернуться назад. Однако никто бы не услышал от нее ни слова жалобы — не малявка уже, чтобы брать свои слова обратно. Сама ведь просилась на Землю… И дядя Ляпа отвез, а военные согласились подбросить. Не хотелось огорчать офицера, что поклялся дяде Ляпе её защищать. Он-то в итоге и отвез испуганную девочку в этот интернат, передал из рук в руки высокому худому старику, да и уехал.

Старика звали Егор Олегович, и был он воспитателем интерната. Но об этом девочка узнала лишь через несколько дней, более-менее разобравшись в этом холодном мирке сиротства и узнав, кто здесь кто. Тогда же Дара запомнила лишь имя, долгий немигающий взгляд, когда старик крепко взял за подбородок, рассматривая лицо новенькой, неопределенный взмах рукой с приказом идти в столовую и жуткий, казалось бы, беспричинный страх.

Кажется, она его возненавидела с первого же дня…

Почему? Объяснить не смогла бы, да и не задумывалась об этом никогда. В его классе, где они проводили часы после уроков, готовя заданное на следующий день, всегда стояла какая-то спокойная тишина. Старик либо читал что-то, либо дремал, но ничто, никакая мелочь не ускользала от его внимания. Это она поняла довольно быстро.

Иногда он вдруг прерывал их занятия и начинал рассказывать какую-нибудь историю. То ли в книгах вычитал, то ли с ним самим это случилось — никогда не уточнял. И эта малышня, её сверстники, слушали, раскрыв рты. А ей хотелось зажать уши руками, закричать, чтобы не слышать его голос. Совершить что-то ужасное. Но приходилось молчать и до боли сжимать зубы, думая о чем-нибудь другом. Не получалось. Тихий голос проникал внутрь, отгоняя посторонние мысли.

Дара злилась и не понимала, почему так реагировала. Истории Егора Олеговича были жутко интересными, никого она не слушала с таким удовольствием. Но в те первые дни, недели, она словно и правда стала волчонком, как прозвали её недобрые одноклассники.

На столе Егора Олеговича — большом, старинном, деревянном — было немало интересного. Таких мелких штукенций, которые притягивают детские взоры. И хотя ребятишки вокруг не отличались высокими моральными принципами, обладали обезьяньей ловкостью, и воровство считалось чуть ли не подвигом, со стола воспитателя никогда ничего не пропадало. И это было очередной странностью, сродни какой-то мистике. Кабинет его даже не запирался, в отличие от остальных, откуда периодически что-то, да пропадало. Виновных искали, не находили, наказывали всегда весь класс, например, лишая ужина, или лишний раз заставляя разгребать во дворе снег. Но кражи не прекращались. А с его стола так ничего и не исчезало. И это несмотря на то, что за каждой вещью скрывалась какая-то история, отчего они должны были казаться особенно желанными.