Единственным, что раньше роднило Публия Клодия и Гая Ацилия, был блондинистый цвет волос. И, может быть, еще рост. Ничего удивительного, учитывая происхождение обоих. Но Клодий едва узнал заклятого друга в суровом, худом и наполовину седом мужчине с цепким взглядом. Служба лигарием стерла с его губ ранее неудержимую сияющую улыбку. С этим полузнакомым человеком бесполезны уловки, это ясно с первого взгляда, и единственный способ достучаться — говорить правду, излагать мысли кратко и не ждать поблажек.

— Привет тебе, Гай Ацилий, — голос Клодия едва уловимо дрогнул. Крошечная запинка между словами, отразившая его потрясения сильнее, чем любое восклицание.

— И тебе, Публий Клодий.

Курион сделал широкий жест, приглашая гостя занять любое приглянувшееся кресло, но сам остался стоять, скрестив руки на груди — жилистые и неожиданно сильные. Клодий качнул головой в знак отказа. Так они и стояли, разделенные столешницей, словно нейтральной полосой.

Он изменился. Тот нервный юноша, в параноидальном угаре подозревавший всех и каждого, гладкий, словно амикус, тот Клодий Пульхр, которого Гай Ацилий звал когда-то другом — исчез, растворился. И второй — скотина-Клодий, Клодий-предательская сволочь, похабно ухмылявшийся, когда Куриону зачитывали приговор, Клодий, ненависть к которому помогла Ацилию выжить в первые, самые страшные часы — его тоже не стало. Бывший патриций, беглый лигарий, мятежник и самозванный «консул» смотрел на своего… собеседника? Противника?.. оппонента и силился понять — кто же перед ним? Неужто настоящий Публий, плебей из патрицианской фамилии, народный трибун, вскормленный оптиматами, интриган и предатель — вот он?

Клодию никто не сверлил череп и, конечно, не загонял в пыточное ложе коннект-капсулы. Клодий не выблевывал собственные мозги на пол после унизительного, как насилие, прохода через кротовину. Клодий не был навечно спаян с плебейкой-манипуларией, его не одолевали чужие мысли и желания, резкие и острые в кромешной темноте чуждого сознания. Дружище Публий сладко спал и вкусно ел, носил белейшую тогу, сотканную руками сестер, находил время следить за прической и ногтями. Так почему же сейчас Ацилий смотрел и видел не лощеного cacator’а, по уши замаранного в крови и предательстве, а одну сплошную рану? Отчаяние, неприкрытое и бесстыдное, словно распоротый живот. Надежда, нелепая, словно обнаженный мозг, в оболочке которого пульсирует электронный паразит-имплант.

Это был все тот же Клодий, один и тот же Клодий. Он всегда был таким. Истина в глазах того, кто смотрит. Курион взглянул на него — и наконец-то прозрел.