— Ну, у меня все равно нет машины.

— А у меня нет работы.

— Ты уволилась?.. О да, глупый вопрос Ну, у меня тоже нет.

— Ты не ушел.

— Я думаю, что уволюсь.

Они постояли в молчании. Центральные погодные власти определили этот вечер теплым, и население высыпало на улицы наслаждаться звездами и огнями фонарей. Чуен и Хитедоро стояли и молча смотрели, как люд закатывается в рестораны и, шатаясь, выходит из баров. И долгое время ни он, ни она не двигались.

Ноги Габриела со свистом рассекали высокую сухую траву Рейнер-парка. Фонари были выключены, и Штопор сиял сквозь адмазоволоконное небо. Деревья и кусты казались лоскутами неподвижных черных облаков, встающих из земли. Габриел следовал за запахом к последним нотам песни, которая проложила путь в пятьдесят световых лет между звездами. Запахом австралийской травы и камедного дерева.

Шуршание под его ступнями стало громче, когда трава высохла до хрупких стеблей. Внезапно она кончилась, и Габриел оказался на краю поляны. Он знал, что найдет ее. Плоские камни покрывали землю, как роговые щитки черепашью спину, а в центре поляны склонилась акация, запутавшись в руках ленивого камедного дерева. Эти два дерева образовывали арку над розеткой крошечных кустиков, просто веточек, продирающихся из сухой почвы.

Сквозь голубую безлунную ночь стремление Элспет позвало его и нашло ответ в этом прибежище за миллион миллим онов миль от дома.

Как дух пустыни, пошел Габриел по поляне, его ноги не потревожили ни прутика, ни камешка. На ходу он сбрасывал предметы одежды, один за другим, собирая их в руках, пока не остался нагим и блестящим в пустынной ночи. Взмахом руки он положил одежду в тень камня. Затем с искусством предков, которые шли по Зеленой пустыне в те дни, когда ее почва была пыльно-красной, а не бисерно-стеклянной, он призвал тишину изнутри себя и стал просто темной фигурой, абстрактной, неподвижной, невидимой. И ждал.

Вскоре — и Габриел не знал и ему было все равно, сколько времени прошло, — трава зашуршала. Что-то еще двигалось за поляной. Что-то, что приближалось, хромая, пока не остановилось на ее краю. Идом Джапалджарайи поднял лицо к ночному небу, словно ожидая дождя, который отмыл бы его дочиста, дождя, который никогда не придет. Неуклюже он стал снимать одежду, бросая ее на землю рядом с собой. Наконец Идом стоял обнаженный, если не считать помогающей движению сбруи, которая блестела серебром на фоне его темной кожи, обвивая его тело как скелетоподобная любовница.

Превозмогая боль, он встал на колени и трясущимися руками отстегнул ее. Сбруя с дребезгом упала на землю. Для Габриела это было все равно что увидеть, как кто-то снимает свое достоинство, когда Идом лежал — марионетка без ниточек, — а его конечности двигались неконтролируемыми подергиваниями.