— Спасибо, — улыбнулась Анджелла. — Еще увидимся.

— Конечно, — Джилл улыбнулась, но как-то грустно…

— Как она? — спросил Элджин.

— Она у себя, — коротко отчитался конвоир. — Ее только что покормили.

— Как покормили? — удивился Элджин. — Я же приказал никого к ней не впускать!

Он рывком распахнул дверь в комнату Анджеллы. В этот момент дочка Карла Бенца с воем вылетела за ворота усадьбы.

Александр Шони как ни в чем ни бывало сидел на письменном столе и в очередной раз насиловал свою любимую скрипку, когда в его покои ворвался председатель Верховного Совета Александр Элджин. При этом бедняга Фабрицио, неспособный разглядеть что-то еще, кроме света и темноты, выбежал из кабинета инспектора и семенящими шажками отправился по своим паучьим делам.

— Анджелла сбежала! — рявкнул с порога Элджин.

Шони встал со стола и принялся упаковывать скрипку в футляр — повернувшись спиной к председателю Верховного Совета, чтобы скрыть вздох облегчения.

— Она не сбежала, она отправилась на вечерний променад, — ответил невозмутимо инспектор.

— Я приказал поместить ее под домашний арест! — негодовал Элджин.

— Считайте, что она остается под моей ответственностью, — сказал Шони. — Я ручаюсь, что она не покинет пределов страны, и не натворит глупостей. Будьте спокойны, господин председатель.

Элджин не смог придумать ничего лучше, кроме как грязно выругаться и оставить Шони наедине со своей деревянной любовницей. А инспектор посмотрел на циферблат наручных часов — подошло время проверить расшифровку генной памяти Анджеллы — и вышел из кабинета.

Результаты ошеломили инспектора. Придя в себя, он первым делом набрал номер Анджеллы — из опального штурмовика она стремительно превращалась в жертву дворцового переворота.

— Запомни, долго говорить не могу. Сейчас я еду к тебе на квартиру. Как приеду — зажгу свет в спальне; подожди двадцать минут и поднимайся ко мне, — сказал Шони.

— Поняла, — ответила Анджелла и отключилась.

Инспектор спрятал трубку в карман, подошел к зеркалу, осмотрел себя, одернул фрак, поправил бабочку.

— По-моему, вполне сносно, — сказал он. — Как ты думаешь, Фабрицио? Да, ты не то, что думать — ты и слова доброго мне никогда не скажешь. Потому что нечем. И где же эта хваленая свобода слова?