Она бросилась прочь от костра и забилась в обособленную темноту своей палатки. Его палатки! Палатки Акки!

Вскоре Келлхус пришел к ней, и Эсменет обругала себя за надежду на то, что он придет.

— Лучше бы я умерла, — прошептала она, уткнувшись лицом в землю.

— Многие хотели бы того же.

Неумолимая честность, как всегда. Сможет ли она последовать за ним туда, куда он ведет? Хватит ли у нее сил?

— За всю жизнь я любила только двоих людей, Келлхус…

Князь никогда не отводил взгляд.

— И оба они мертвы.

Эсменет кивнула и сморгнула слезы.

— Ты не знаешь моих грехов, Келлхус. Ты не знаешь той тьмы, что таится в моем сердце.

— Тогда расскажи мне.

Они долго говорили той ночью, и ею двигало странное бесстрастие, делавшее все горести ее жизни — смерти, потери, унижения — странно незначительными.

Шлюха. Сколько мужчин обнимало ее? Сколько щетинистых подбородков касалось ее щеки? Всегда что-то нужно было переносить. Все они наказывали ее за свою нужду. Однообразие делало их забавными: длинная череда мужчин — слабых, надеющихся, стыдящихся, обозленных, опасных. С какой легкостью одно бормочущее тело сменялось другим! И так до тех пор, пока они не сделались чем-то абстрактным, моментами нелепой, смехотворной церемонии, проливающими на нее подогретую выпивку. И все они ничем не отличались друг от друга.

Они наказывали ее и за это тоже.

Сколько лет ей было, когда отец впервые продал ее своим друзьям? Одиннадцать? Двенадцать? Когда началось это наказание? Когда он впервые возлег с ней? Эсменет помнила, как мать плакала в углу… да и все, пожалуй.

А ее дочь… Сколько лет было ей?

Она думала так же, как отец, объяснила Эсменет. Еще один рот. Пусть сама добывает себе пропитание. Монотонность приглушит ее ужас, превратит деградацию в нечто смехотворное. Отдавать блестящее серебро за семя — вот дураки! Пусть Мимара учится на глупости людской. Грубые, похотливые животные. С ними только и нужно, что немного потерпеть, притвориться, будто разделяешь их страсть, подождать, и вскоре все закончится. И поутру можно будет купить еды… Еда от дураков, Мимара! Ты что, не понимаешь, дитя? Ш-ш, тише! Перестань плакать. Смотри! Еда от дураков!

— Это ее так звали? — спросил Келлхус. — Мимара?

— Да, — сказала Эсменет.

Почему она смогла произнести это имя сейчас, хотя ни разу не сумела назвать его при Ахкеймионе? Странно, но давние невзгоды смягчили боль настоящего.