Весеннее солнце все смелее и смелее ласкало землю, которую устилали облетевшие лепестки цветов. Пран Эйлия не разрешал садовникам убирать их, находя удовольствие в созерцании подсыхающих нежно-розовых лепестков. Иногда он мечтал, чтобы снег зимой был такого же цвета. Как было бы красиво в городе. А особенно в его любимом саду.

Расхаживая по дорожкам, он прислушивался к едва уловимому похрустыванию гравия, к тихому шелесту листвы, скрипу ветвей, колышущихся под ветром. Городской особняк Дома Серебряного Барса стоял близко к гавани и насквозь продувался ветром в любое время года. Но прану Эйлии это нравилось. Движение и шорохи настраивали его на поэтический лад.

Вот и сейчас он задумался и, остановившись под сливой, забормотал:

– Полные горсти тоски доведется испить… В этом краю, где покинуло счастье меня… – улыбнулся. – А ведь неплохо. И что же дальше? Ты ускакала, лишив меня счастья любить… Нет, не хорошо – два «счастья» подряд. И «ускакала» тоже как-то, не о кобыле же я пишу?

Пран снова задумался. На самом деле его никто не покидал. Молодая жена из правящего Дома не уезжала никуда, и многочисленные служанки, которых он частенько прижимал в укромных уголках особняка, тоже не спешили покинуть работу, приносившую кров и хлеб насущный. А от фавориток из обедневших ветвей других Домов, которые еще три года назад вились вокруг богатого, молодого и красивого дворянина, пришлось отказаться. Мариза отличалась ревнивым характером. Нет, она ни за что не устроит показной скандал, но вполне способна превратить жизнь супруга в сущий кошмар ежедневными придирками, слезами и жалобами. Один раз он допустил неосторожность, и Мариза узнала о существовании хорошенькой голубоглазой блондинки из Дома Красного Лиса. Закончилось дело тем, что пран Родд, глава Дома, устроил сыну отменнейшую выволочку. Барон Родд никогда не стучал кулаками по столу, не кричал, не краснел и не брызгал слюной, как бароны из Дома Охряного Змея. Нет, он говорил ровным холодным голосом, тихо говорил, иногда почти шептал, но те, кто навлек на себя его немилость, обливались холодным потом и дрожали. Даже если провинился родной сын.

Вот с того-то дня пран Эйлия и не позволял себе иных вольностей, кроме как написать альбу на кевинальский манер или сонет, который предпочитали в Трагере. Но даже не отправлял их бывшим пранам своего сердца. Записывал в тетрадь с красивой тисненой золотом обложкой и иногда перечитывал, сидя в любимой Жасминной беседке. Но он продолжал считать себя поэтом и любил повторять изречение древнего мудреца: «Можешь не писать, не пиши». Сам же он не писать определенно не мог. В голову так и лезли строки, рифмы, разные ритмы и размеры.