— Что с нами будет дальше?

Следую одесской манере ведения разговора и отвечаю вопросом:

— А что вы собирались делать в эмиграции?

Дама опять прожёвывает следующую порцию, и лицо у неё становится грустным:

— Не знаю. Для начала я мечтала вырваться. Спастись. А дальше — хоть трава не расти.

— Именно. А что вы умеете?

Она опять задумывается, потом нехотя говорит:

— Я умею говорить на английском, французском, немецком языках. Могу преподавать некоторые науки, хорошие манеры, и… Пожалуй, всё.

— Вот видите. Как думаете, много у вас шансов устроиться там?

Где — там-, понятно без пояснений. Она умолкает, задумчиво крутя ложкой в борще.

— Не переживайте вы так. Вы же остались живы, а не утонули и не замёрзли насмерть. И… Вам предоставился шанс найти своё место. Хотите остаться здесь?

— Здесь?! У вас?

Улыбаюсь:

— А почему нет? Вы видите, что тут практически одна молодёжь. И если с ними будет кто-то постарше, кто сможет научить, подать пример, в конце концов, выслушать и дать совет, разве это плохо?

Екатерина Павловна смотрит на меня с подозрением, потом украдкой смахивает выступившую слезу на левом глазу:

— Простите… Отвыкла…

— Не волнуйтесь вы так, пожалуйста. Жильё мы вам дадим, а позже сами выберете себе занятие по душе. Ещё почувствуете вкус жизни. Мои девочки… Они… Словом, каждая хлебнула столько, что иной взрослый человек не видел за всю свою жизнь. И если вы им хотя бы просто посочувствуете, им будет легче.

— Я согласна.

Коротко, не раздумывая. Сразу. Я улыбаюсь:

— Спасибо. Вы не пожалеете.