«Я верю, – думала она. – И я не сдамся. Пока я жива, я не сдамся. Что бы ни было. Что бы ни происходило».

* * *

Следующий месяц запомнился им троим как бесконечная, изматывающая нервотрепка, которая с каждым днем становилась всё сильнее и беспощаднее. Друг друга они не видели уже давно, вероятно, Огден распорядился ужесточить условия.

Фэба почти каждый день теперь возили на заседания, и это была та еще пытка, потому что по восемь, а иной раз и по десять часов он был вынужден сидеть в «клетке» полностью скованным и слушать бесконечно практически одно и то же, почти не принимая участия в самом процессе. Такое сидение, да еще и без возможности хотя бы попить, изматывало похлещи любой работы: попав обратно в свою камеру, Фэб мог разве что напиться и без сил рухнуть на свою койку. На пятнадцатый день издевательства он едва не потерял сознание в «клетке» от жажды и духоты, но все равно – никто к нему не вошел. Подумав, Фэб избрал другую тактику: теперь он на всякий случай садился в угол «клетки», прислонившись для надежности спиной к её прозрачным стенкам – так у него была хотя бы надежда на то, что во время обморока он не свалится на пол и «сбруя» не среагирует на это явно не запланированное движение. Кроме того, в «клетке» вполне можно было или молиться, или медитировать – что Фэб и делал. Это неплохо отвлекало, а медитация еще и позволяла сконцентрироваться и не дать уйти сознанию, если телу становилось совсем уже плохо.

«Чего они сейчас добиваются, интересно? – думал Фэб. – Это способ меня убить? Несчастный случай, у всех на глазах во время заседания, к примеру? Рауф стало нехорошо, он свалился, и защита случайно отрубила ему голову? Что ж, план интересен, вот только слишком уж ненадежен».

Томанов на заседаниях больше не появлялся, да, собственно, Фэб и не ждал, что он появится, – понимал, что это риск как для него самого, так и для Федора Васильевича. Вполне достаточно одного раза. Это уже немало, потому что это дает какую-никакую, но всё-таки надежду.

И Фэб терпел. Приспособиться и адаптироваться можно практически ко всему – он отлично это знал. Потому – терпел. Да, собственно, ничего другого ему и не оставалось.

Джессику в этот месяц практически не трогали, и она, разумеется, этим в полной мере воспользовалась. Канал связи с Ольгой, той самой эмпаткой, удалось установить уже практически стационарный. Джессика узнала, что дети и трое агентов сопротивления сейчас живут на окраине Москвы, в съемной комнате, однако скоро придется перебираться в другое место, чтобы исключить возможную слежку. С детьми всё хорошо, и Ромка, и Настя каждый день передавали приветы, мало того, Ромка даже один раз попробовал связаться с мамой самостоятельно, но ничего из этого толком не вышло, только эмоции удалось считать – сын отчаянно скучал по ней, рвался к ней, изнывал от нетерпения и очень сильно за неё волновался. Получив это сумбурное послание, Джессика едва сумела сдержать слёзы. Да, в последние пару лет подросший Ромка сторонился нежностей и объятий, но сейчас, в этот момент, он словно бы обнимал её, да так крепко, что впору было опасаться синяков. «Он ведь уже почти взрослый, – думала Джессика позже. – Большой и взрослый. Ну и пусть он теперь обнимает меня редко. Часто и не нужно. Пусть редко, зато вот так, по-настоящему».