– Ступай отсюда, бычок, – подала голос рыжеволосая. – А то придется оторвать тебе яйца.

– Что?! – Долбак опешил. – Что ты сказала, шалава?

Он не знал, что уже нарвался. Притирка длилась четвертый год, все это время трио медленно, шаг за шагом выбиралось из безнадежной, как поначалу считалось, ситуации. Психозы и депрессии, буйные срывы и попытки суицида сотрясали, ломали, корежили вершины нового треугольника. Вопреки медицинским прогнозам, не докорежили. Не доломали. Чего это стоило всем троим, знали лишь они сами.

Сейчас притирка вступала в финальную стадию. Щадящий режим закончился, теперь трио намеренно искало обстановку, приближенную к боевой.

Альфа коснулась пальцем виска.

«Давайте я», – передала она в сознания напарников и обернулась к Долбаку.

– Знаешь, что такое па‑де‑труа?

Долбак машинально кивнул.

– Думаешь, это любовь на троих, кретин? Ошибаешься. Это все на троих.

Миг спустя столик, за которым сидели четверо, взвился вдруг в воздух. Долбак не успел даже отшатнуться: столешницей его приложило по голове и опрокинуло навзничь.

– Уносите, – небрежно бросил барным завсегдатаям назвавшийся Бетой задохлик.

«Так обычно говорил Север», – с грустью передал он напарницам.

Канатоходец

Канатоходец

В звездную рождественскую ночь, ступая босыми пятками по снегу, из цирка Честняги Аршамбо ушла Удача. Она выбралась из-под полога шапито, с минуту постояла, прощаясь, и по тающему под ногами насту заскользила через Марсово поле на свет фонарей с улицы Бурдонне.

Удача ушла вслед за переманенным в заведение Арно укротителем синьором Караччоло, двумя его медведями, макакой и наездницей мамзель Фрике, которую синьор укрощал по ночам, в свободное от медведей время.

Удача ушла, но Честняга Аршамбо, пробудившись поутру, об этом не подозревал. Шапито прибыл в Париж накануне Рождества – юбилейного, тысяча девятисотого по счету. Праздничное представление принесло немалые барыши, а новогоднее сулило еще большие. Почесываясь и позевывая спросонья, Честняга спрыгнул из кибитки на снег. Раскланялся с парой-тройкой любопытствующих столичных буржуа и в следующий миг обнаружил, что в привычном глазу антураже не хватает шатра с медвежьей клеткой. Честняга Аршамбо слыл непревзойденным пройдохой и, когда выяснилось, что вокруг пальца обвели его самого, сдерживать гнев не стал. Следующие полчаса затаившееся под снегом Марсово поле смущенно ежилось от урагана отборных ругательств на языках всех одиннадцати стран, по землям которых когда-либо странствовал с бродячим цирком Честняга.

Беппо попался под горячую руку владельцу заведения, когда поток брани у того еще не полностью иссяк. Был Беппо злющ, несносен и страдал многочисленными недугами, свойственными старой, вышедшей в тираж цирковой обезьяне породы шимпанзе. Усилиями синьора Караччоло Беппо обучился расхаживать во фраке с ботфортами, носиться по манежу на самокате, исполнять боковое сальто-мортале в конном вольтиже и ненавидеть весь мир. Какой-то десяток лет назад Беппо еще блистал на арене и приносил заведению ощутимые дивиденды, ныне же он годился разве что на кривлянье в клоунаде. Неудивительно, что синьор Караччоло, по-английски распрощавшись с «Шапито Честняги Аршамбо», заодно решил расстаться и с облезлым неприветливым ветераном.