К курлыканью голубя в саду примешивался еще один, такой же равномерный и настойчивый звук – поскрипывание.

Скрипела толстая деревянная балка под потолком. Ветерок медленно раскручивал то в одну, то в другую сторону висевшее на ней тело. Звездочет покачивался на витом шелковом шнуре, по-стариковски худые, пожелтевшие ступни в коричневых пятнышках торчали из домашних штанов. Редкую некрашеную бороду тихо колыхал сквозняк.

С другой стороны столика лежала опрокинутая подставка под кувшин.

Из сада зашаркали шлепанцы – черная рабыня отмахнула в сторону занавеску и привычно сунулась в комнату:

– Сейид, пожалуйте завтракать, готово уж…

Внимание ее привлекла валявшаяся на полу дорогая подставка эбенового дерева – непорядок какой. Потом она заметила башмак на столе. Подняв глаза выше, женщина долго не могла вместить в себя увиденное: в привычный кабинет хозяина вторглось нечто нарушающее всегдашнее расположение предметов.

Осознав, наконец, чем являлось это бело-серое, длинное и качающееся под потолком, старая черная рабыня закричала в голос. Она служила покойному тридцать с лишним лет – и горе ее было страшным и неподдельным.

* * *

Аль-каср Харата, неделя спустя

Кот, щурясь и подрагивая усами, примеривался: наклонив ушастую башку, он готовился боднуть кувшин.

Полная воды посудина стояла и без того неустойчиво: круглое донце кривовато опиралось о длинный стебель тростника. Трудность заключалась в том, что от кувшина до запрокинутого лица нерегиля оставалось приличное расстояние. К тому же Тарег лежал отвернувшись.

До этого дня все как-то обходилось. После недельного перерыва об узнике то ли вспомнили, то ли решили не играть с судьбой и не рисковать – мало ли, уморишь, потом еще отвечай за это. Хлеб и вода появились снова.

Тарег обкусал свалившуюся на него лепешку с рычанием некормленой кошки. Видимо, злость на неприличный, животный голод придала ему сил: нерегиль сумел не просто добраться до кувшина и поднять его к губам, но даже сделать это сидя. Покрываясь испариной и кашляя от напряжения, он дотянулся до кольца в стене. Повисел, поводя боками, – и подтащил вверх предавшее, сдавшееся тело. Имруулькайсу, мрачно созерцавшему эти усилия, было сказано что-то высокопарное об остатках достоинства и самоуважения. Тот обозвал Тарега конченым придурком. Нерегиль не возражал, но с тех пор упорно пытался есть сидя, а не лежа, как больная собака. Получалось не всегда. Имруулькайс хмыкал и советовал потребовать от стражников серебряные столовые приборы, а еще лучше воды для умывания, зеркало и гребень. Мол, глянув на себя в зеркало, Тарег сразу оставил бы глупые мысли о достоинстве и самоуважении: грязной роже под свалянной, забитой соломой шевелюрой достоинства не положено.