Корсаков зажег в холле свечи — с улицы не видно, а самому света хватит. Есть не хотелось. Теперь, поняв, кто похитил девушку, он почти успокоился: Анюта как наследница Белой Праматери, нужна была похитителям живой, причем, любой из противоборствующих сторон. Непонятно было только, зачем пошли на похищение — зная, какие отношения между Игорем и Анютой, они рисковали нажить себе врага. Значит, оставался шантаж. Ему в голову пришла любопытная мысль, и он подошел к зеркалу, с трудом различая в темноте свой отраженный силуэт. Если похитительница — Хельгра, она не преминет появиться и выложить свои требования.

Корсаков стоял неподвижно, боясь даже пошевелиться и до боли в глазах вглядывался в зеркало. С улицы слышались шаги, разговоры заблудившихся поздних туристов, откуда-то доносилась музыка. Зеркало оставалось темным, и Корсаков стоял перед ним, пока не затекли ноги а перед глазами не замелькали радужные круги.

Под окном послышался негромкий разговор, потом донеслась возня, сдавленное хрипенье. Игорь насторожился.

В дверь негромко постучали. Он, стараясь не шуметь, спустился по лестнице.

— Игорь! Корсаков! Это я, Славич, — раздался за дверью негромкий шепот.

Корсаков поморщился. Не ко времени Виталик решил к нему заглянуть. Славич был одним из типичных представителей арбатского дна; пропойца, каких мало, он ночевал где придется, летом — под открытым небом, причем был настолько неприятен в общении, что даже бомжи его шугались. Раньше он торговал на Арбате гжелью и глиняными свистульками, пытался прибиться к компании художников — бегал за водкой по первому требованию, всегда был готов рассмеяться своим жиденьким тенорком на любую, даже самую неудачную шутку. Относились к нему с брезгливой жалостью и только из жалости не гнали из компании.

Год назад Славич исчез на несколько месяцев и, появившись, поразил всех своим изменившимся видом. Он теперь ходил в широкой, подпоясанной кушаком рубахе, длинные волосы подвязывал ремешком и активно проповедовал славянское язычество. Торговал он теперь исключительно изделиями народного промысла — поделками из бересты, лыка и дикого вида деревянных скульптурок. Пить он перестал вовсе, а при первой же драке, завязавшейся с пьяной шпаной, применил пару приемов из славяно-горицкой борьбы и оказался на удивление жилистым и крепким. Относились к Славичу по-прежнему с прохладцей, тем более, что теперь вместо водки, он сдвинулся на почве единения всех славян перед засильем Запада, жидов и кавказских иноверцев.

— Чего тебе? — спросил Корсаков из-за двери.