– Если бы я это сделал, меня бы не было в живых скорее всего. Хотите, расскажу об одном из своих врагов?

– Давайте.

– Мы были сослуживцами. Служили в одной группе. Группе специального назначения. Потом перестали служить…

Она сделала поощряющий жест рукой – ну же, давай.

– Мы были на задании, когда он расстрелял всю группу. Кроме меня и еще троих. Просто расстрелял в спину и ушел. Потом мы узнали, что он тайно принял радикальный ислам и возненавидел нас. И встал на джихад. Первым амалем для него – они так называют то, что они творят, – было расстрелять в спину людей, с которыми он делил кров и стол, которые готовы были поделиться с ним последним глотком из фляги и последним магазином для автомата в окружении. И он это сделал. Я думал, что он погиб во время войны, но он, как оказалось, жив. И готовит пацанов в лагере. Смертников скорее всего.

– Круто…

Она, видимо, думала, что я ее ударю. Но я не ударил. Чтобы бить человека – его мнение должно быть для тебя важным.

И она поняла, что не попала в цель.

– Нет, по-настоящему круто.

– Чего тут крутого, по-вашему?

– Бросить вызов.

– Кому? Тем, кто служит рядом с тобой?

– Нет, системе. Системе в целом.

– И для него олицетворением этой ненавистной и подавляющей системы стали те, кто жил с ним в одной палатке и делился последним глотком воды. Поздравляю.

– Мы не выбираем.

– А кто выбирает?

Мадемуазель Степко достала сигарету. Никто не обратил на это внимания – хотя штрафы за курение везде драконовские.

– Никто не выбирает. Время. Место. Просто однажды ты понимаешь, что не можешь так, как раньше. Что ты должен что-то сделать, сокрушить систему или она сокрушит тебя. Что перед тобой выбор – либо ты погибнешь, но останешься самим собой, либо…

Она щелкнула зажигалкой, закурила.

– У вас была в школе девушка?