А кому она нужна такая?

Оставит она Фьотыка, к Рудому вернется, повинится, поплачется — тот на слезу жалостливый — и займет свое местечко в фургоне. Ведь хорошее было место, сундуком отгороженное, занавесочкой задернутое, даже с подушкою и одеялом кроличьим. Под одеялом-то тепло, с одной стороны Нашка рыжая ляжет, с другой — Лодька горячею грудью прижмется… А у Фьотыка все девки стервучие. И место у Белянки самое что ни на есть дурное — у выхода. Сегодня так и вовсе на козлы спровадили, кинувши дерюгу драную.

Эх, а может — ну его? Ведь недалеко-то отошли, если пешочком да с перебежками, глядишь, к утру до Охришек и доберется. А там и Спотычек… Фьотык пока не заметит, у Фьотыка нынче есть чем заняться.

Где-то рядом, в черной гуще леса завыли волки, и Белявка с тоской поняла — не выйдет бежать. Страшно. И темно. И холодно очень. И не спится совсем от тяжелых мыслей. Но под утро она все-таки задремала, свернувшись на козлах, и даже сон увидела, хороший да радостный, про то, как она к Рудому вернулась, и как он обрадовался, даже бить не стал, лишь оплеуху для порядку отвесил и велел из фургону носу не показывать. И радостно, что все как прежде, и Нашка, и Лодька, и сундук, и подушка, соломой набитая…

Проснулась она оттого, что кто-то пхнул в бок и, прежде чем успела глаза разлупить, неведомый гость рот зажал да так, что чуть не удавил.

— Фьотыка колымага? — шепотом спросил он. Белянка кивнула. По пробуждении недавний сон казался еще чудеснее. А жизнь — паршивее.

— Сам где? Не ори, поможешь — не трону. Деньгу дам, — пообещал человек, ослабляя руку. Кричать опытная Белянка не стала, не дура, чай, оружному мешать: пырнет и мяукнуть не успеешь. Может этот хмурый да чернявый, сединою битый, шрамом меченый, с Белянкиных молитв по Фьотыкову душу явился. И жизнь не такая уж и отвратная.

— Кроме него там кто? Еще мужики есть?

— Нету… Тьфу, есть — Мануша, но он — как девка, — просипела Белянка, чуя как дерет горло после ночи на морозе. — Считай, только девки, пятеро… шестеро, — поправилась она, вспомнив про новенькую.

Видно, за нею и явились, а значит быть Фьотыку похоронену в ближнем же сугробчике. На то воля Всевидящего. А жизнь почти хороша.

— Рыжая, худая, с зелеными глазами и шрамом вот тут, — человек провел по лбу, — в мужской одежде?

— Рыжая и худая. Со шрамом. Только без одежды. Ну чтоб не сбегла, — пояснила Белявка, окончательно смелея. Чутьем нутряным поняла — ее гость не тронет. — В Охришках Хромыль заявился, который Фьотыку должон был, он и сговорился, что не деньгами отдастся, а в деле одном подсобит.