Камиль тяжело вздохнул.

– Вот сами подумайте, товарищ подполковник, – он впервые назвал Магомеда русским званием, – сколько братьев полегло за то, что тут шариат Аллаха был. Ну, вот он, шариат – и что? Жрать нечего, срач никто не убирает, кругом как был весь этот неджес[112], так и есть, как брали взятки, так и берут.

– Ты прав. Но дело не в этом.

…

– С системой можно сражаться только изнутри, понял? Уйдете вы – наберут других. Понял? Кто-то должен оставаться.

…

– Пацанам передай, пусть держатся.

– Хорошо, передам.

– Не показывайте вида. Делайте все, что они говорят. Они преступники – и Аллах накажет их нашими же руками.

– Хотелось бы.

– Эй!

…

– То, что происходит, есть козни шайтана, пробравшегося в души многих, очень многих людей.

– Да? А не слишком ли многих?

Магомед не нашелся, что ответить на этот простой, в общем-то, вопрос.

– Вам надо бежать из города. Сейчас я поговорю с дядей.

Камиль откинул полог тента и спрыгнул вниз. Магомед остался сидеть на мешке, схватившись за голову и думая, куда, в какие глубины ада им еще предстоит опуститься. Говорят, что человек за одно плохое слово будет семьдесят лет лететь в глубину ада… а какое же наказание уготовано им за то, что они совершили.

Аузу била мина шайтан и раджим.

Через несколько минут в кузов постучали, и Магомед вылез. Камиль стоял рядом с дядей Сохрабом и выглядел смущенным.