– В добрый путь, – сказала Саманта вслед самолету. – Спокойного неба и легких крыльев. Все, Сергеев, часть твоей просьбы я выполнила.

– Выполни и вторую, – попросил Умка. – Улетай.

– Я улечу, – ответила она просто. – Не волнуйся. Дослушай меня, пожалуйста. Я же никогда не говорила с тобой. Один разговор за всю жизнь – это ведь немного, правда? Если ты вернешься, если все окончится благополучно, то можно считать, что этого разговора не было. Но если ты не вернешься, я всю жизнь буду корить себя за то, что не сказала.

Она глубоко вздохнула, словно ныряльщик перед прыжком, и Сергеев заранее внутренне съежился, понимая, что сегодняшний разговор навсегда изменит хрупкое равновесие, существовавшее между ними все эти годы. Необратимо изменит. Она казалась ему непреклонной, сильной, жесткой, как ее бизнес, а на самом деле, он не замечал совершенно очевидных вещей. Такое случается, когда любит один. Но кому от этого легче?

– Для меня есть только один способ уехать отсюда – уехать с тобой. Если когда-нибудь, когда угодно, случится, что ты позовешь меня, я не буду думать ни секунды. Не смотри на меня! – приказала она. – Не смотри, я не смогу говорить! Я знаю, что мы не созданы друг для друга, тебе нужна другая женщина. Я все это знаю. Пусть, пусть у тебя будут другие, согласна, но рядом должна быть я. Потому что все это время, понимаешь, Сергеев, все это время не понимала, как без тебя живу.

Саманта замолчала. Вадик шел к ним, раскрасневшийся, утирая выступивший на лбу пот. Шел, на счастье Саманты, не быстро, проваливаясь в снег до середины икры.

– Все, Миша, – произнесла она, переходя на шепот. – Прости, больше не буду. И ничего не отвечай. Я знаю твое «делай, что должно». Делай. Но и я буду делать. И будь, что будет.

– Ну что, Сергеев? – Вадим усмехнулся и, прихватив из невысокого сугроба пригоршню снега, вытер потное лицо, зафыркал, сдувая со щеточки «молодых» усиков прилипшие белые комочки, сморщился и громко чихнул, как нюхнувший свежей краски кот. – Пора? Отъезжаем? Через минное поле нас должны провести до темноты…

– Иди, – сказал Сергеев. – Мы догоним.

Кибуц жил своей жизнью. Строго регламентированной, скучной, рациональной – во всяком случае, все так и выглядело снаружи. Левин сделал все, чтобы его подопечные могли не только выживать, но и жить. Сергеев шел рядом с Самантой по коротким улочкам, построенным в расчете на бои и осады, смотрел на выходящие в переулки бревенчатые стены с бойницами и думал, что Сэм сегодня сказала вещи, над которыми он не хотел задумываться, несмотря на их очевидность. Вернее, он думал о подобном применительно к себе, к своей судьбе, к своим ощущениям. Оказывается, не ему одному было некуда идти. Да, он потерял все, что любил и считал себя ответственным за произошедшее. Пусть не полностью, пусть частично, но чувство вины тяжелым грузом висело за плечами. Он жил с ощущением, что эта отравленная земля, эта территория может быть родиной только для таких изгоев, как он сам. Родина, как наказание. Ничего ж себе, концепция! Сергеев улыбнулся с грустью. Логика железная, точка отправления дурацкая. Левин, Красавицкий, Бондарев, Вадим, Мотл, Говорова, Саманта… Кого еще причислить к лику не святых? Да, каждый пережил трагедию, шок, каждый сделал свой выбор, но был ли это выбор под принуждением? Что заставило Красавицкого остаться? Чувство долга? Любовь к людям? Или все это плюс чувство родины? Чувство своего места, своего гнезда, своей, а не навязанной обстоятельствами жизни? Что мешало Саманте, вольной птице, махнуть через минные поля и колючку? Боязнь неустроенности? Ну, нет… Не тот закал! Просто она здешняя. Здесь ее Родина. Здесь ее место. Страшное, опасное, безжалостное. Но ее. И любовь у нее такая же безнадежная, как пейзажи Пустошей. Но это ее любовь. И она ни на что ее не променяет.