– Я тебе не верю! – заорал Сергеев, опуская автомат. – Не верю! Ты лжешь, Мангуст! Все не могло случиться само по себе!

– Конечно! – бровь опять взлетела вверх, а Мангуст слегка попятился, на миг потеряв равновесие, и замер на самом краю крыши. – Всегда кто-то должен быть виноват, правда, Умка? Так же проще! Что, страшно думать, что все просрали сами? Я признаюсь в намерениях, но я этого не делал! Судьба, Умка… А судьбу своей стране выковали вы…

Мир, конечно, не рухнул, но покосился, это уж точно! Сергеев шагнул вперед, поднимая автомат.

– Ты – зло, Мангуст! – крикнул он. – Все, к чему ты прикасаешься – зло!

Вибрация под ногами стала еще сильнее, а за спиной куратора завертелось что-то наподобие метели. В вихре снежинок исчезли вершины деревьев, стоящих на краю вырубки, и несколько непонятных черных точек над ними.

– Я – зло! – подтвердил Андрей Алексеевич окровавленным ртом. – А ты – борец со злом! И когда ты убьешь меня – сам станешь злом! Потому что…

Он улыбнулся, и улыбка была настолько страшна, что палец Умки замер на спусковом крючке: сквозь нитки узких губ красные от крови зубы показались Сергееву кровавой раной, внезапно открывшейся на бледном лице Мангуста.

– Потому что, – продолжил куратор, – хоть ты и сукин сын, но ты лучшее, что мне удалось создать за все годы! Ты будешь творить добро так, что все, сделанное мной, покажется детскими шалостями. Потому что здесь, – он мотнул подбородком в сторону леса и простирающихся за ним пустошей и покривился от боли, – не может быть ничего хорошего, и здешнее добро таково, что на него нельзя смотреть без содрогания. Это рак, Сергеев, что бы ты ни говорил. Рак, который рано или поздно вырежут вместе с тобой, твоим добром, моим злом и прочими ничего не значащими вещами. Но я пока еще не собираюсь умирать…

Сергеев замер, и на его месте, наверное, замер бы каждый.

Куратор со своей кровавой улыбкой стоял на краю многометрового провала, а из этой рукотворной пропасти из-за его спины, огромный, словно Левиафан, поднимался вертолет в полярной раскраске. Он был бесшумен (почти бесшумен – это его винты сотрясали кровлю во время их недолгой беседы) и взлетел над крышей, словно привидение, недружелюбно пялясь на Сергеева стеклянным глазом носового фонаря и двумя шестиствольными авиационными пулеметами, подвешенными на выносных консолях.

Пулеметы фыркнули, но Сергеев в прыжке уже сбил с ног Ирину, и они рухнули в снег, за угол надстройки. Две струи живого алого огня ударили в бетонный куб, разнося его на части, отрывая куски стен вместе с арматурой. Умка накрыл Иру телом, понимая, что если очереди их достанут, то стальные болванки прошьют навылет и их двоих, и крышу вместе с перекрытиями. Грохот был нестерпим, а когда все умолкло, Сергеев, приподняв голову, увидел, что лежат они не за массивным сооружением, а за чем-то непонятным, напоминающим развалины Генуэзской крепости, некогда виденной им в Крыму. Воздух был наполнен бетонной и снежной пылью, кровля под ними продолжала дрожать, и Умка мог в деталях представить себе вертолет, висящий над черной фигурой куратора, продолжающие вращаться по инерции стволы и призрачный круг из лопастей, рассекающих белую дымку.