Выдумать такое мог лишь тот, у кого и впрямь больное воображение. Проклятые газетные крысы, я всегда знал, что они безумны! А коньяк, между прочим, был дерьмовый.

Напоследок черноволосая женщина из свиты тибетца, страшная как смертный грех, спросила меня, зачем я так упорно преследовал герра Кристиансена, который всего лишь зашел в мою контору, чтобы оформить купчую на здание, в котором размещался театр-кабаре «Гимле».

Я не помню.

Именно эта черноволосая уродина произнесла слова, которые я когда-то уже слышал: «синдром лярвы». Она добавила с идиотским апломбом: «Несомненно», – и посмотрела на меня чуть ли не с жалостью. Но отвращения в ее взгляде было все-таки больше.

Тибетец снисходительно ухмыльнулся:

– Хотите сказать, что он уже не наш клиент? Я так не думаю. Оставим Отто наедине с его… гм, Хозяином.

Я смотрел на этого изувера. Ничего хуже нельзя было придумать. Хозяин умеет наказывать. Не будет ни прощения, ни искупления. И все же, пока он есть…

Чудовищная, непоправимая ошибка. Или, скорее, злой умысел. Здесь я узнал, что никакого правосудия не существует. Я пытался вскрыть себе вены зубами, и слуги тибетца надели на меня маску с дырами для глаз, ноздрей и рта. Демоны забрали у меня лицо и кормят насильно, через зонд, или впиваются в вены, чтобы разбавить мою кровь холодными ядовитыми сумерками и лишить меня остатка сил. Им это уже удалось. За что они терзают меня? Я молю Хозяина дать мне ответ хотя бы на этот вопрос. Нет ответа. И страшная догадка вонзается в мозг черной молнией, наполняет меня окончательным ужасом, останавливает сердце: они добрались и до моего Хозяина!

Лучше умереть. Но теперь уже они не позволят мне умереть.

Я корчусь на полу, и мягкие стены вбирают мое отчаяние. Нагреваясь, они выделяют кошмары, словно зловонный пот. Это повторяется час за часом, день за днем, ночь за ночью. Я потерял им счет, да и как сочтешь бесконечность? Зеленые мухи облепили мою кожу, личинки копошатся в незаживающих ранах, черви начиняют своим шевелящимся фаршем мои внутренности, вместо крови я истекаю слизью, будто гигантская жаба. По ночам от меня отпадают отмершие члены, но наутро они отрастают снова, и все движется по кругу, без конца, без пощады, без надежды.

Пытка никогда не кончается. Вот единственное, что я знаю наверняка.

* * *

И вот я впервые решился ответить. Из сотен и тысяч писем я выбрал одно, последнее, на которое дерзнул отозваться. Не могу больше молчать и не могу терпеть раздирающие меня мысли. Я стал другим человеком, и совсем не чувствую себя спокойным и вдумчивым исследователем, что обязан полностью отрешиться от вводных эксперимента. Моей рассудительности, которой я всегда так гордился, больше нет.