Однако выбирать не приходится.

Оглядели мы друг друга. Капюшоны поглубже надвинули. Плечи расправили. Пошли.

Дерьмо! На здешнем постоялом дворе действительно нашлось четверо лошадок, которые вполне устраивали нас. Во всяком случае какое-то время они бы протянули. Но мерзавец-хозяин, решивший почему-то, что близость гарнизона позволяет ему изгаляться над мирными прохожими, заломил такую цену, что она грозила поглотить все наши трофеи, да еще и жалованье за три дня, которое мы так и не получили. (Не с сэра Рихарда же его требовать, в самом деле!) А ведь нам предстояло еще и менять этих лошадей, с некоторой доплатой, на свежих.

Сим торговался. Я курил, чувствуя, как лицо стягивается в гримасу высокомерной отстраненности. Поотвык я уже от этого, а ведь не так давно любимое выражение лица было. Элидор рядышком сидел и смотрел на торг ничуть не благожелательнее. Де Шотэ пальцами по столу барабанил. Видать, неприятно было, что и его к нашей компании приписывают. Я понимаю. Сам жутко не люблю торговаться (Восток — исключение. Там торг — это искусство, а здесь — признание своей неплатежеспособности).

— Я согласен взять эту груду железа в обмен на четырех лошадей. Всю груду. И это мое последнее слово. — Хозяин тяжело вздохнул и вытер лысину той же тряпкой, которой протирал глиняные тарелки.

— Но, почтеннейший, вы же понимаете… — снова завел свое гоббер.

Элидор вздохнул и посмотрел на меня:

— «Улыбнешься?»

— Придется.

— Что значит, «улыбнуться»? — Палатин посмотрел на нас с некоторым интересом. — Речь идет об этом чудовищном свойстве вашей расы, милорд?

Его только здесь не хватало!

— Да. Мы не можем себе позволить…

— Достаточно. — Де Шотэ поднял руку. — Не продолжайте. — Он снял с пальца великолепный золотой перстень с крупным алмазом. Явно эннэмской работы, только там умеют делать такие вещи. — Это на лошадей. Я полагаю, он стоит достаточно, чтобы не испытывать осложнений всю дорогу.

Ну и ну! Какие-то доли секунды я еще колебался. Все-таки не очень-то любезно с нашей стороны втянуть палатина в неприятности, да еще за его же деньги. Потом перстень принял:

— Благодарю вас…

И тут же гот вновь прервал меня:

— Не стоит. Не пристало императору, даже шефанго, унижать себя грабежом и обиранием трупов.

Благодарность застыла в горле, превращаясь в рычание, которое я поспешно задавил, не дав вырваться. Специально или нет, но сэр Рихард построил свою фразу так, что возразить на нее было нечего. Грабить, действительно, не пристало, в этом он очень и очень прав. Насчет же обирания трупов можно было бы что-нибудь сказать, но объяснять такие вещи смешно и долго. А самое отвратительное — эта оговорка «даже шефанго». Шефанго — устоявшийся символ всей мерзости этого мира.