Гаррель шагнул вперед.

– Я – в Машинариум. Возьму квадроцикл и через десять минут буду возле фаго-фермы.

Лещинский кивнул.

– Давай! Я побегу на своих двух, а ты подберешь меня по дороге. Захвати противогазы, чтобы можно было бы хоть как-то защититься от смрада фагов.

Оттолкнув с дороги Семеныча и Тарбака, они бросились наружу.

Лещинский бежал и думал о том, что два дня назад он уже мчал тем же путем – через газоны и клумбы, но тогда сердце не сжимали тиски четкого осознания, что необратимое уже случилось. Тогда сияло солнце, суля жаркий день, полный лени, дуракаваляния и плотских утех.

Оксанка приняла решение за час до рассвета. Бессонная ночь достигла кульминации. То, что она говорила себе, обернулось нестерпимой болью, побороть которую можно было, лишь немедленно что-то предприняв. Невзирая на фатальность шага, на последствия, которые могут причинить не меньшую боль тем, кто живет рядом с ней в Санатории.

Час до рассвета – излюбленное время самоубийц.

Раздался гул электродвигателя. Гаррель не стал гнать квадроцикл через лабиринт парковых дорожек, а направил его напрямик. К широким колесам машины прилип слой жирной земли и обрывки стеблей.

Лещинский запрыгнул на заднюю раму, вцепился в спинку водительского кресла.

– Противогаз только один – для человека! – выпалил Гаррель. – Для арсов нет комплекта.

– Я сам пойду за ворота, только подбрось меня поближе, – Лещинский хлопнул ладонью по спинке. – Гони, браза!

И они погнали. По мощенной брусчаткой дорожке, за последнюю живую изгородь. Мимо холма со смотровой площадкой на вершине, вокруг которой все еще светили фонари. По асфальтовому шоссе, растянувшемуся черной змеей по насыпи до фаго-фермы и дальше. Оксанки нигде видно не было, быстроногая засранка успела отмахать пару километров, разделяющие Санаторию и огороженную высоким забором клоаку Эдема.

Первые янтарные лучи солнца бликовали на воде, просыпались кувшинки. Их сладкий запах становился сильнее с каждой секундой. Сферу за ночь выдуло в одну сторону, теперь она напоминала грушу. Узкая сторона указывала, как стрелка компаса, на фаго-ферму, ворота которой, как всегда, были приоткрыты.

– Глуши! – прокричал Лещинский в острое ухо Гарреля.

Спрыгнув, он вытянул из брезентовой сумки противогаз. Напялил воняющую резиной маску, уставился на мир через круглые очки, которые почти сразу затянуло туманной поволокой. Затем показал Гаррелю поднятый вверх большой палец и пошел к воротам. Легкие нехотя принимали насыщенную химией газовую смесь. Шумела, точно прибой, в ушах кровь.

У ворот Лещинский обернулся: Гаррель отъехал на полкилометра назад и теперь нервно прохаживался, пиная колеса машины. Кто-то поднялся на смотровую площадку. Наверное, Натали и Семеныч. Хотя, с расстояния, да еще через запотевшие стеклышки, он бы не отличил Натали от Тарбака.