— Эрвин, я так ничего не вижу, — пискнула было та. Не договорила — Эрвин поставил на место последний броневой лист, запрыгнул в кузов. Поймал Мию, без лишних слов ухватил за плечо, выдернул с кресла, напялил — не слушая протестов — каску и тяжелый бронежилет. И — почему то ватник. На такой-то жаре. Миа жалобно пискнула, вмиг покрывшись тяжелым потом.

— Эрвин, жарко же.

— Не спорь. Тебе сейчас видеть ничего не надо — я сверху скажу, куда рулить. Тут есть камеры и связь. Только в бою оно все отказывает вечно…

Сказал он, кивнув, будто бы это что-нибудь объясняло. Не договорил, запрыгнул наверх, на место стрелка. Лязгнул стопор, медленно провернулись вдоль горизонта стволы. Лязгнули затворы, солнце сверкнуло — на миг, отразившись тусклым золотом на длинной патронной ленте. Ветер рванул с реки.

— Эрвин, каску одень, — окликнула его снизу Ирина.

Эрвин и одел. На Ирину, прежде чем она успела что-то сказать. Щелкнул пряжкой, дернул под подбородком ремень — крепко, у той аж слезы из глаз брызнули. Ухватил за плечо, втиснул на пассажирское кресло, обложил ящиками со всех сторон и велел не высовываться. Страшно, Ирина смогла в ответ лишь кивнуть. Хрипло закричал орлан с высоты.

— До надолбов путь чист, — перевела Ирина.

Эрвин кивнул. В руках у Мии лязгнул рычаг, глухо зарычал мотор разбуженной бэхи. Рука замерла на руле — подрагивая, в ожидании команды «на старт».

— Девчонки, минуту еще, — сказал Эрвин, спрыгнув вдруг обратно на землю. Ирина обернулась за ним — посмотреть. Ласково мигнул в глаза золотом крест над дверями лесной часовни.

Плеснул в глаза полумрак. И теплый свет — он здесь, внутри часовни, не тек, просачивался по капле сквозь листья. Ложился мерцающим ореолом, короной, на статуи у алтаря.

Взгляд с иконы — тяжел и прям. Эрвин поежился вдруг. Пожал плечами, сказал вдруг ни с того ни с сего, глядя в темные глаза Спасителя на иконе:

— Господи, прости. Стремно на бабах в драку ехать…

Взгляд с центральной иконы — будто корабельный капеллан, изрекающий любимую присказку:

«С чем дали, юноша, с тем и работайте».

У ног статуи, на алтаре мелькнула вороненая сталь. И темное, блестящее полировкой дерево. Туземная винтовка, увитая покрывалом торжественных, исписанных рунами лент. «Имя ей, — Эрвин вспомнил давний разговор, — имя ей Лаав Куанджало, та что говорит по делу. Возьми ее, пусть скажет то, что может сказать. На благое дело».

Вспомнились утро, Ирина и ее недавние слова — страшные, пахнущие бедой и непонятные. «Эрвин, беда…. Они ясень сломали». Лесную поляну, кровь на траве, дерево и мятый серый плакат. Иринино недоуменное: «как так?». И на глазах — слезы. По ложу винтовки — четкие, черно белые буквы. Надпись. «Так хочет бог».