— Элли! А давай ты быстро сбегаешь к Фрее и сменишь пол?

— Я уже тысячу раз говорила, НЕТ!

— Боже… я просто обожаю эту парочку! — умилился Феликс.

— Ка-абу! — подтвердил Кабу.

— Давайте уже кидать, — фыркнула Светлана, — Орел!

— Решка!

Вокруг были горы. Никаких лишних людей, как обычно: только несостоявшееся будущее Японии и его отец. Мальчик в белых одеждах с чистыми зелёными глазами, напоминающими два искусственных озера, какие обычно располагают перед храмами, смотрел на стрекозу, что разбилась об камень. Его отец — Одариги — проверял зачем-то породы на отвесной скале, немного отвлёкшись от остального.

— Она умерла? — спросил мальчик, не отводя внимательного взгляда.

Одариги повернул голову, но не понял вопроса. Он подошёл ближе, чтобы иметь возможность проследить за взглядом.

— Да, — был ответ, — Пришло её время.

— А… когда я вырасту, что будет с остальными, кто сейчас взрослый?

— Они постареют, — был спокойный ответ.

— А потом?

— Умрут, — Одариги повернул голову, снова глядя на скальную породу, которую расковыривал до того. Он уже понял, что этот разговор закончится в лучшем случае слезами. К сожалению, после облучения Рю слишком отставал от сверстников. Но хуже того было совсем иное. Он не годился в политику. И даже в солдаты Одариги не представлял, как его вырастить. Этот мальчик был слишком постоянен и мягок. Для Кику он представлял собой слишком умильное зрелище: один он мог часами наблюдать солнечные лучи или заниматься ещё чем-то далёким от тех ужасов, которые она видела на работе и которые её заставили пережить ублюдки из чиновничьего аппарата. Но на поприще подготовки и обучения… с ним были одни проблемы, и казалось, что он так ничему и не научился толковому, что сделало бы его ценным самураем или лидером. Близкие товарищи Одариги, которые знали о происхождении Рю, навязчиво советовали избавиться от дефектного амагуса без будущего, ещё когда стал ясен побочный эффект дара. Одариги резко отвергал эти предложения. Нельзя было сказать, что он любил Рю. Он даже не относился к нему как к сыну. Но что-то в нём не желало избавиться от жертвы этого эксперимента. Какое-то странное упрямство, некое убеждение, что человека нельзя бросать после того, как он полностью доверил тебе свою жизнь, судьбу, память… Ни за что нельзя. Он в это верил. Как и верил в то, что старое величие Японии нельзя утопить в сигме. Это было частью его жизни, его сущности, его природы. Маленькая вера в то, что нельзя избавиться от Рю за то, в чём он не виноват, была частью большой веры в Японию и идею возвращения былых принципов управления ею. Если бы Одариги уступил в этой маленькой вере, размером с горчичное зёрнышко, то он бы потерял что-то большее. Его большая вера бы рассыпалась в прах по этим, казалось бы, ничтожным зёрнышкам, как только выпало бы одно. Таков человеческий дух, что он требует цельности. Когда-то будущий самурай прочёл это в какой-то китайской книге. И сделал это частью своих убеждений, точнее — своё понимание этого. Одариги всегда помнил о цельном понимании картины. Всегда быть справедливым. Всегда верить в Японию. Всегда карать виновных. Всегда защищать своих. Всегда работать над людьми согласно своим убеждениям. Никаких исключений. Никогда. Он всегда всё делал правильно. Его дух был целен.