Комната была просторная, светлая, с голыми белыми стенами. Здесь стояло полукругом еще двадцать стульев, лицом к Джефферсону и Инграму. На самом деле это была операционная, и в стенах скрывались мониторы для проецирования рентгеновских снимков и позитронных томограмм.

Мы с Амелией заняли последние свободные стулья.

– Что это с Инграмом? – спросил я. – Неужели не сработало?

– Он просто отстранился, ушел в себя, – ответил Джефферсон. – Когда Инграм понял, что не сможет противостоять процессу, он впал в некую разновидность кататонии. И не вышел из этого состояния, даже когда мы его отключили.

– Возможно, он притворяется, – предупредила Амелия. Наверное, вспомнила происшествие в монастыре. – Выжидает, когда подвернется случай напасть.

– Поэтому мы и надели на него наручники, – откликнулся Марти. – Сейчас наш Инграм – очень темная лошадка.

– Он сейчас совсем в другом месте, – предположил Джефферсон. – Я в своей жизни подключался с большим количеством людей, чем все здесь собравшиеся, вместе взятые, и никогда раньше не сталкивался с подобным явлением. Человек не может мысленным усилием отключить разъем от имплантата, но с Инграмом произошло как раз нечто подобное. Он очень сильно поверил в то, что имплантат отключен.

– Значит, у гуманизации есть свои ограничения? – спросил я у Марти. – Процесс действует на всех, кроме законченных психопатов?

– Меня тоже когда-то так называли, – проронила Элли, спокойная и безмятежная, как всегда. – И эти люди были правы. – Она убила своего мужа и детей – облила бензином и подожгла. – Но на меня гуманизация подействовала, и я по-прежнему остаюсь такой, хотя прошло уже много лет. Без этого я просто сошла бы с ума. Вернее, осталась бы сумасшедшей.

– «Психопат» – слишком широкое определение, этим термином обозначают очень много самых разных состояний, – сказал доктор Джефферсон. – Инграм по-своему глубоко моральный человек, хотя неоднократно совершал поступки, которые любой из нас счел бы аморальными и даже вопиюще жестокими.

– Когда я с ним подключался, он отвечал на мое возмущение каким-то странным невозмутимым снисхождением, – заметил я. – В его понимании я – безнадежно пропащий человек, который просто не в состоянии постичь правильность того, что он, Инграм, творил. Это было еще в первый день.

– За следующие пару дней мы его немного поослабили, – сказал Джефферсон. – Мы не спорили с ним, а наоборот, попытались его понять.

– Как можно понять человека, который по чьему-то приказанию изнасиловал женщину, а потом изувечил ее особым образом? Он связал ее, заткнул ей кляпом рот и оставил ее, истекающую кровью, медленно умирать. Да разве можно его вообще считать человеком после такого?