Он выключил гипнозер, завернул спящую девушку в синее бархатное покрывало, перетащил ее в круглую комнату с пальмой и опустил на диван. Затем огляделся. Сверху, из отверстия в кровле, тянуло жаром, листья пальмы чуть заметно трепетали, серебристый диск гонга, подвешенный на треножнике, медленно вращался, рассыпая по стекам яркие отблески. Саймон ударил костяшками пальцев в гонг. Подождал и ударил еще раз, сильнее. — Хип? — под правой аркой, щурясь, стоял дон Грегорио — в халате и босиком, но с неизменной сигарой. — В чем дело, Хип?

— Хип приказал долго жить, — Саймон передвинулся, заслоняя лежавшую на диване девушку. — А с ним — и шестеро с крыши.

Сильвестров даже не вздрогнул. Его высокомерное лицо осталось таким же невозмутимым, словно ему сообщили, что шестеро попугаев и один тукан в окрестных джунглях сожраны ягуаром. Он выпустил клуб дыма и буркнул:

— Явился? Хорошо… А теми, с крыши, не пугай. «Шестерок» у меня хватает, да и качков тоже. И топтунов, стукачей, отстрельщиков. Ты ведь в этом убедился, а?

Саймон молча кивнул.

— А раз так, то должен понимать — мы тоже кое-что умеем. — Дон Грегорио покатал сигару между губ и вдруг ощерился в ухмылке: — Умеем! Без всяких апокалипсисов и крейсеров! А каратели у нас свои найдутся.

— Не сомневаюсь. Где девушка? — Саймон сделал шаг вперед, Сильвестров — шаг назад. Вероятно, он все-таки побаивался — его лицо в полумраке коридора выглядело бледным.

Однако голос главаря смоленских не дрожал.

— Девушка? Хочешь ее получить? Хотя бы живой, а может, и здоровой? Тогда слушай… И убери свой нож!

Саймон подкинул клинок на ладони.

— Уши не боишься потерять? И что-нибудь еще? К примеру, печень?

— Не боюсь. Твоя девка тоже с печенью и ушами, пока что… и кое с чем другим… Будешь послушен, все останется при ней. Договорились?

— Нет, — сказал Саймон, сунул нож в ножны и отступили сторону. — Там, на диване, твоя дочь. Хочешь полюбоваться?

Сигара выпала изо рта Сильвестрова, губы дрогнули — раз, другой, будто он хотел что-то выдавить, но не мог, сраженный внезапным параличом. Щеки его стремительно побледнели, кожа обвисла, плечи сгорбились, лоб пошел глубокими морщинами; казалось, за секунду он постарел лет на десять. Если любишь дочь, не воруй чужих женщин, подумал Саймон, наблюдая за этими изменениями.

— Пакита… — прохрипел вожак смоленских, шагнув к дивану, — Пакита… Я тебя… на крюк за ребро… к пираньям… на кол… медленно, со смазкой… Пальцы свои сожрешь… язык проглотишь… — Спина Грегорио распрямилась, глаза стали наливаться кровью. — Что ты с ней сделал, ублюдок?