– Ах ты ублюдок! – взвыл он, подавляя рвотные позывы и пытаясь выбраться на твердую землю.

Но Броуд уже ушел. Он шел к Стоффенбеку, превратившемуся в смутный призрак за пеленой пыли, поднятой марширующими людьми.

– А нам что делать? – услышал он сзади оклик Баннермана.

– Что хотите, – отозвался Броуд, не сбавляя шага.

Он говорил себе, что делает это из верности. Что хороший человек должен сражаться. Все то же самое, что говорил себе, когда отправлялся в Стирию. Но теперь он знал, что сражение – не место для хороших людей.

Он сделал глубокий вдох через нос и выдохнул через нос же – с фырканьем, словно бык.

Когда он плакал у порога своего дома, вернувшись в любящие объятия своей семьи, он думал, что покончил с кровопролитиями. Что больше ничто и никогда не заманит его снова на поле боя. Но похоже, что Судья знала его лучше, чем он сам. Драка была для него как голод. Ты можешь обожраться до тошноты сегодня, но это не значит, что назавтра ты откажешься от обеда. Наоборот, это только прибавит тебе аппетита. И вот он здесь, несмотря на все свои пустые обещания, – снова за столом, с зажатой в руке ложкой, требуя, чтобы его поскорее обслужили.

Он вытащил из-за пояса свой боевой молот и крепко сжал рукой стальную рукоять. Она легла в ладонь, словно ключ в замок. Броуд оскалился и зашагал быстрее.

Маленькие люди

Маленькие люди

Кто-то хлопнул его по плечу, и Пек с трудом открыл глаза, отлепил руки от ушей и – после того как вычислил, где здесь верх, что потребовало бóльших усилий, чем можно было подумать, – посмотрел вверх.

Сверху на него смотрел сержант Майер. Его глаза были обведены белыми полосками на фоне черной сажи, оттого что он зажмуривался; борода была слегка опалена с одной стороны, губы шевелились, словно он кричал что-то во весь голос. Сквозь пучки ветоши в ушах, и буханье и рокот других пушек, и шорох собственного дыхания, и грохот собственного сердца, и непрекращающийся тонкий вой, который, казалось, был теперь повсюду, он расслышал отдаленный голос сержанта:

– Пек! Губка!

– Ах да. – Он взобрался на ноги, пошатнулся и сумел удержать равновесие, только схватившись за козлы. – Сейчас.

Куда он дел губку? Пек схватил ее с земли, выдрав вместе с ней клок травы.

– Сэр.

Куда он дел ведро? Пек едва не споткнулся об него, пока искал, поворачиваясь во все стороны. Зачем он вообще отвечал? Он сам-то себя не слышал; уж конечно, его не мог слышать никто другой?

В воздухе висела густая вонь гуркского огня, во рту был липкий вкус пороха, в глотке саднило, глаза слезились. Временами он с трудом мог разглядеть соседнюю пушку в ряду. Команды призраками копошились вокруг своих орудий, смазывая, протирая, заряжая, засыпая порох, выполняя каждую их визгливую прихоть, словно кучки перемазанных грязью нянюшек в детской, набитой непомерно большими металлическими младенцами. Младенцами, плюющимися смертью.