– Это ерунда, – безразлично прищурился Порфирьев. – Но если мы не вернемся за час до интоксикации, за нами отправят спасательную экспедицию из наших. И им придется жрать антирад и облучаться вне графика. И все это зря, потому что с нами ничего не случилось. Нехорошо.

– Да, вы правы, наверное… – блондинка уселась на пол перед ним. – А вам совсем не хочется, чтобы эти три часа длились бы дольше? Хотя бы раз в десять?..

– Нет, – взгляд капитана резко потяжелел. – У меня полно дел.

– Среди которых не остается места для меня? – негромко произнесла Ингеборга, заглядывая ему в глаза.

– Не остается! – отрезал Порфирьев. – Ты меня не интересуешь!

– Это неправда, – грустная улыбка Ингеборги погасла. – Я чувствую, что я вам нравлюсь. И я чувствую, что вам приятно, что я в вас влюблена. – Она вновь тоскливо вздохнула: – И я знаю, почему вы не подпускаете меня к себе.

– Тебе вещи собирать не пора? – зло осведомился Варяг. – Времени в обрез!

– Вы не хотите, чтобы я родила вам ребенка, – негромко продолжила блондинка, глядя капитану в глаза. – Не потому, что я вас не устраиваю, или вы не любите детей. А потому, что не хотите, чтобы он жил в полном одиночестве среди чужих в чужом мире. Ведь так?

Злобный взгляд Порфирьева потух, становясь бесцветным и наполненным болью.

– Тебе обязательно лезть мне в душу? – прорычал он. – Катись отсюда!

– Обязательно, – не отводила глаз Ингеборга. – Потому что это и моя душа тоже. Я живу одна в окружении чужих два года. Каждый новый день похож на предыдущий, как две капли грязной воды. И с каждым днем жить хочется все слабее. Единственное, что есть у меня дорогого, это вы. Я очень хочу быть рядом с вами, но вы не пускаете меня, потому что не хотите оставлять после себя ребенка.

– Чтобы он потом спросил у меня, какого хрена я оставил его одного среди чужих?

Рычание Порфирьева было негромким и спокойным, но его взгляд кипел ненавистью, и она чувствовала, что эта ненависть направлена совсем не на нее. Она уже видела этот взгляд. В зеркале. Два года назад, в день похорон пустых гробов, по иронии судьбы совпавшим с очередным мусульманским праздником.

– Я всю жизнь прожил среди чужаков, – голос Варяга по-прежнему оставался ровным и спокойным. – Не знаю, как это объясняется, но я всегда чувствовал, чужак передо мной или свой. С самого детства. А еще я чувствую ложь. Острее всего это ощущается, когда мне лгут из подлости и скрытой ненависти. Именно из скрытой. Чужаки и ложь окружают меня с самых первых осмысленных воспоминаний. Я вырос в детском доме и постоянно пытался выяснить, кто были мои родители и что с ними стало. Мне говорили, что они погибли в автокатастрофе, а документы где-то затерялись. Но я чувствовал, что мне врут. Я точно знал, что их убили, и убили их чужаки. Я спрашивал, где мой брат, и мне отвечали, что в семье я был единственным ребенком. Но единственное воспоминание, оставшееся у меня с младенчества, очень ярко отпечаталось в памяти: я лежу в резной деревянной колыбельке, из которой вижу сложенные из бревен стены комнаты. Рядом со мной лежит точно такой же карапуз, и мы неуклюже цепляемся пальцами друг за друга, за руку. Я точно знаю, что это мой брат, мы родились в один час. Но администрация детдома ничего о нем не знает. И это правда, иначе бы просто сказали, что брат погиб в якобы автокатастрофе вместе с родителями. Впоследствии я добрался до архивов детдома, но там действительно не оказалось моего дела. То, что имелось, было заведено взамен утерянного и не содержало никакой информации. Я всю жизнь пытался найти брата, но так и не смог.