Обращаясь к Стэнтону, Прис сказала:

— Вы скоро увидите того человека, который когда–то писал вам все эти письма о помиловании солдат.

Стэнтон молчал. Он пристально разглядывал распростертую фигуру с морщинистым отчужденным лицом, столь xopoujo знакомым по многочисленным старинным гравюрам.

— Понятно, — ответил наконец Стэнтон.

Он старательно прочистил горло, откашлялся, как будто хотел что–то сказать, но вместо этого скрестил руки за спиной и стоял, раскачиваясь с пятки на носок. На лице его сохранялось прежнее неопределенное выражение. Это моя работа, казалось, было написано на нем. Все, что имеет значение для общества, важно и для меня.

Я подумал, что подобная поза и выражение лица являются привычными для Стэнтона. Похоже, в нынешнем своем существовании он реанимировал прежние привычки и жизненные позиции. Хорошо это или плохо, я затруднялся сказать. Но знал определенно: игнорировать существование такого человека нам не удастся. Вот и теперь, стоя над телом Линкольна, мы постоянно ощущали за своей спиной его присутствие. Наверно, так было и сто лет назад — неважно, ненавидели или уважали Стэнтона, но всем приходилось считаться с ним.

— Луис, — сказала Прис, — мне кажется, этот экземпляр гораздо удачнее Стэнтона. Смотри, он шевелится.

И действительно, симулякр изменил позу, в которой лежал. Прис, стиснув руки, возбужденно воскликнула:

— Сэму Барроузу следовало быть здесь! Господи, что ж мы не сообразили? Если б он увидел весь процесс воочию, он бы, наверняка, изменил свое мнение. Я просто уверена в этом! Никто не способен остаться равнодушным. Даже Сэм Барроуз!

Какая экспрессия! Ни малейших сомнений в результате.

— Ты помнишь, Луис, — улыбался Мори, вошедший за нами — тот день на фабрике, когда мы сделали наш первый электроорган? Помнишь, как мы все играли на нем. Целый день, с утра до вечера.

— Да.

— Ты и я, и Джереми, и этот твой братец с перекошенным лицом — мы постоянно экспериментировали, воспроизводили различное звучание: то клавесина, то гавайской гитары, то каллиопы.[10] И мы играли на нем все, что знали, от Баха до Гершвина. д потом, помнишь, мы приготовили себе ледяные коктейли с ромом и… что же еще? Ага, мы сочиняли музыку и находили все типы тонального звучания — их были тысячи! Нам удалось создать новый музыкальный инструмент, которого раньше не существовало. Мы творили! Включили магнитофон и записывали все, что появлялось. О, боже! Это было нечто.

— Да, что и говорить — великий день!

— А я лег на пол и стал работать ножными педалями — задал нижние регистры. Помнится, я нажал на нижнее «соль», и оно зазвучало. Когда мы пришли на следующее утро, это чертово «соль» все еще гудело. Да–а… Тот наш орган — где он сейчас, как ты думаешь, Луис?