«Стреляют они, может быть, и сносно», — не спешил соглашаться старый вояка, — «и гимнастикой многие занимаются, да не о том речь. Солдат должен быть готов нести любые тяготы и из любых трудностей выходить, полагаясь только на себя».

Обер с интересом наблюдал, как он ловко подхватил каминными щипцами уголек и раскурил трубочку.

«Помню, отсекли раз деремцы мой взвод, — я тогда еще взводным был, — на самом севере Большого Хливичского хребта», — продолжил дядя, несколько раз затянувшись и вынув трубку изо рта.

— «Холодно, обогреться негде, жратва кончается, патронов осталось по несколько штук на брата. Так воевали же! И били деремских собак. Сваливались им, как снег на голову. Все, что нужно — патроны, хлеб, бинты для раненных, даже дрова для костра, — все брали с бою. Четыре месяца так держались». — Обер почтительно слушал, не перебивая.

«Я к чему это все говорю-то? А к тому, что нынешний городской новобранец к такой войне не приспособлен. Нет, ты погоди!» — воскликнул дядя, уловив сомнение во взгляде Обера Грайса. — «Я плохого сказать про них не хочу. Руки-ноги и голова на плечах у них есть. Верю, надо будет — они за Левир жизнь отдадут. Да только годный солдат из них выйдет не раньше, чем их пару лет настоящая солдатская жизнь потреплет. А ну, как война? И новобранцев тех в бой бросать придется, едва они научатся за винтовку с правильного конца браться?»

Разговор тянулся еще долго. Ужин давно закончился. Женщины, вымыв посуду и постелив Оберу на большем диване в нижней гостиной, удалились спать на второй этаж. И только тогда, улучив момент, Обер спросил:

«Не сочтите за назойливость, но меня беспокоит одно обстоятельство…» — начал он издалека. — «Когда в прошлом году мне назначили Талимай в помощницы, я обратил внимание, что она находится далеко не в лучшем расположении духа. Да и сейчас, мне кажется, она еще не совсем в порядке».

Дядя тяжело вздохнул.

«Человек вы, я вижу, душевный. И начальник правильный, службу понимаете. Что тут скрывать, был грех. Талимай наша девушка скромная, даром что росла без отца, без матери. Воспитали мы ее в строгом нраве. Но… Дело молодое. Аккурат тому два года, как она служить пошла в министерство. И вскружил ей голову один щеголь из Управления авиации. Соловьем разливался, цветы носил, подарки делал, на аэроплане обещал покатать. Ну, вы знаете, как это бывает…» — старик замолчал, сокрушенно качая головой. Пауза затянулась, и Обер уже было решил, что ничего больше не узнает. Однако дядя вдруг заговорил снова:

«Вот так. А потом он ее бросил. Хорошо, дите не успел сделать. Да кабы просто бросил!» — Обер заметил, как у старика сжались кулаки. — «Он ей на прощание такого наговорил, повторить стыдно. Что мол, не женщина она, а чучело, и что пусть спасибо скажет, что он на нее внимание обратил, — она такая никому больше даром не нужна. Девчонка на глазах вянуть начала, до сих пор не оправилась. Начальство, когда дело огласку получило, отправило этого мерзавца из столицы в дальний гарнизон. Так он, паскудник, на прощание такое о ней по всему министерству раззвонил, так ее ославил, что девчонке никакого прохода не стало. Слава богу, что ее к вам определили. Хоть в покое ее оставили». — Дядя снова угрюмо замолчал.