«Моя благодарность всегда пребудет с вами».

Затем он подошел к группе девушек, и, ласково прикасаясь к каждой из них, повторил несколько раз:

«Я знаю, Служительница Луны не имеет мужа, а ее ребенок — отца. Но сердце мое полно добра к вам. И я — светлокожий, который возвращается, — вернусь, когда будет во мне нужда». — Затем он повернулся к жрице Луны и спросил:

«Скажи, почтеннейшая, что я могу сделать для храма, для тебя, и для этих девушек, и для других, которые не сподобились понести от меня?»

«Ты уже все сказал». — Жрица чуть заметно улыбнулась. — «Вернись. Вернись, когда в тебе будет нужда».

Автобус, после долгой тряски по проселку, выскочил на шоссе и прибавил скорость. Солнце поднялось уже довольно высоко, шоссе быстро просыхало под его лучами, а в автобусе становилось жарко. Талимай приоткрыла окошко, и в салон ворвался ветерок.

На горизонте уже поднимались дома Зинкуса, большого портового города на Внутреннем море. Обер Грайс припарковал автобус в порту и, бросив Талимай, — «я вернусь через четверть часа. Жди здесь», — направился к москому вокзалу.

Паром, совершавший рейсы на остров Кайрасан, в Порту-нель-Сараина, отходил по расписанию каждые восемь часов. Обер приобрел билеты, затем позвонил по телефону, договорившись, чтобы забрали автобус. Выйдя из здания морского вокзала, он ровно через четверть часа вернулся к автобусу и распахнул дверцу:

«Автобус сейчас заберут. Поэтому нам надо переодеться и отнести вещи в камеру хранения. Снаряжение останется здесь».

За три месяца жизни среди пулагов Талимай привыкла уже почти не стесняться присутствия Обера, приняв как неизбежность, что он совсем никак не реагирует на ее одевания-раздевания. Она лишь повернулась к нему спиной, переодеваясь. Натянув же на себя шелковые штанишки с кружевной оборочкой и такую же рубашечку, она и вовсе перестала смущаться. Обер, видя, что она уже давно не дергается и не заливается краской стыда, раздеваясь сама или видя раздетого мужчину, также переодевался, не обращая на нее особого внимания. Вот и сейчас он быстро сбросил с себя свое прежнее одеяние и стал облачаться в дорогое белье, вынутое из чемодана.

Талимай все же изредка бросала на него мимолетные взгляды. Собственно, — хотя она ни за что не призналась бы в этом даже самой себе — она приучила себя подавлять стеснительность только ради того, чтобы иметь возможность липший раз взглянуть на крепкое мускулистое тело Обера. Его нагота действительно перестала смущать ее, или, во всяком случае, смущала совсем не так, как нагота ее первого и единственного пока любовника. С тем она могла раздеться только в почти полной темноте, да даже и тогда все время стыдливо прикрывалась, и сама отводила глаза от его почти неразличимого в полумраке обнаженного тела, тщательно зажмуривая глаза в момент близости.