И все-таки оцепеневший Алекс почти сразу узнал ее, разглядел знакомые черты — не обычным зрением, а каким-то иным, глубинным, что, наверное, до поры таится в каждом человеке. Он разглядел знакомые черты, и это опять было как удар током, а за ним тут же последовал еще один удар: он понял, почему не давало ему покоя лицо Пола Доусона.

И едва он это понял, как Доусон издал странный звук у него за спиной — словно, задохнувшись, со стоном втянул в себя воздух. Почти одновременно с этим женщина приподняла голову над подушками и всем телом подалась к краю кровати.

— Алекс… Наконец-то… — ее ломкий голос казался последним шорохом опавших листьев.

Она перевела гаснущий взгляд на Доусона:

— О-о…

Это было все, что ей удалось произнести. Она вновь откинулась на подушки и закрыла глаза, и губы ее слегка задрожали.

Все перемешалось в смятенной голове Батлера, а потом одна-единственная мысль заслонила собой все остальные: «Это конец…»

Последнее дуновение стихло, и лицо той, что застыла на больничной кровати, превратилось в маску. В недолговечную маску.

— Боже, она умерла… — услышал он срывающийся голос Доусона. — Мама…

Из общей сумятицы Алексу удалось выделить другую мысль и зацепиться за нее. И мысль эта казалась невероятной, фантастической, ошеломляющей, она нестерпимым огнем пылала в сознании: все эти годы Флоренс Рок провела в одном городе со своей матерью, со своей дочкой… и с самой собой… Она существовала в двух ипостасях…

А теперь ушла. Навсегда. В какую-то другую, небесную Чаттанугу.

Замолчал оркестр Гленна Миллера — и песня оборвалась.

Батлер не помнил, как вышел из палаты, и куда подевался Доусон. Дверь в палату была распахнута, и мимо него ходили какие-то люди в светло-зеленом, и доносились из палаты чьи-то голоса.

Спустя то ли минуту, то ли час он обнаружил, что стоит в коридоре, всей спиной прижавшись к стене, которая не давала ему упасть. Неподалеку от него Доусон с потерянным видом слушал невысокого лысого старца в явно дорогом сером костюме. Старец опирался на черную, полированную, коллекционного вида трость. Поймав взгляд Алекса, Доусон собрался что-то сказать, но в этот момент из палаты с тихим шелестом выехала каталка. То, что лежало на ней, было прикрыто одеялом цвета кофе с молоком. Хмурый санитар скользнул по лицу Батлера равнодушными глазами и повез свою поклажу по коридору, мимо посторонившегося Доусона — и тот вдруг побледнел еще больше.

Алекс, с трудом отклеившись от стены, сделал несколько неуверенных шагов следом и остановился, потому что сгорбленная спина санитара скрылась за углом, и стих шелест колес. Старик перекрестился и повернулся к нему, сильно налегая на трость левой рукой, а Доусон опустил голову и прикрыл лицо ладонью, словно собираясь изменить свою внешность.