Эл Буркхальтер, недавно достигший восьми лет, валялся под деревом и жевал травинку. Он был настолько поглощен своими грезами, что отцу пришлось легонько ткнуть его локтем в бок, чтобы в его полузакрытых глазах появилось осмысленное выражение. День, во всяком случае, был очень подходящим для грез: жаркое солнце и прохладный ветерок, долетавший сюда с белых горных вершин на востоке В воздухе разливался слегка затхлый аромат тимофеевки.
Эд Буркхальтер был рад, что его сын принадлежит ко второму поколению телепатов со времени Взрыва. Сам он родился через десять лет после того, как была сброшена последняя бомба, и знал, насколько тяжелы даже вторичные воспоминания.
— Привет, Эл, — произнес он, и мальчик удостоил его терпеливого взгляда из-под полуприкрытых век.
— Салют, па.
— Хочешь со мной в центр?
— Не-а, — ответил Эл и тут же вновь погрузился в состояние отрешенности.
Буркхальтер мысленно удивился и полуобернулся. Затем, поддавшись внезапному порыву, он сделал то, что редко делал без молчаливого согласия другой стороны: использовал свои телепатические способности, чтобы прощупать разум Эла. Он признавался себе, что испытывает определенные сомнения, подсознательное нежелание делать это, хотя Эл давно вышел из состояния неприятной, неразумной бесформенности умственного младенчества. Было время, когда разум Эла был просто ужасен своей отчужденностью. Буркхальтер припомнил несколько неудачных попыток, предпринятых им до рождения Эла: мало кто из будущих отцов мог удержаться от соблазна исследовать мозг зародыша. Сделав это, Буркхальтер опять очутился в мире кошмаров, которых он не знал с юности. Он обнаружил там какие-то огромные перекатывающиеся массы, какую-то приводящую в ужас необозримость и многое другое и понял, что пренатальные воспоминания — дело очень щекотливое, уж лучше оставить их квалифицированным мнемопсихологам.
Но сейчас Эл повзрослел; он, как обычно, был погружен в яркие, красочные мечты. Убедившись в этом, Буркхальтер решил, что исполнил свой родительский долг, и оставил сына по-прежнему погруженным в свои мысли и жующим травинку.
В глубине души он ощущал какую-то неожиданную нежность, и боль, и бессмысленную жалость, что часто испытывал к беззащитным существам, еще недостаточно готовым к столкновению с необычайно сложным процессом их существования. Конфликты, борьба не исчезли, когда прекратилась война; даже процесс приспособления к собственному окружению становился конфликтом, а разговор — поединком, и эта двойная проблема не миновала Эла. Да, разговорный язык, можно сказать, был неким барьером, и лыска осознавал это совершенно отчетливо, поскольку между лысками такого барьера не существовало.