— Все же как ты? — спросил он тихо.

— Занимаюсь тем, чем хочу, — ответила Дарья.

— А я занимаюсь тем, что скажет Барабан. Как ты знаешь, он не особенно изобретателен. Обычно мы разворачиваем полевой лагерь, бьем шурфы под сейсмодатчики, пишем дневники, ковыряем в носу, пока трудится экспресс-лаборатория, потом сворачиваем лагерь. Следует день отдыха и регламентных работ с техникой, мы доводим Барабана до белого каления одним своим присутствием, он вполне ожидаемо звереет, и мы, подгоняемые его пинками, отправляемся разворачивать лагерь в новой точке.

— Романтика!

— Ага. Может, вы с ним помиритесь?

— Мы не ссорились, Леш.

— А выглядит иначе.

— Нам просто не о чем говорить. Димка это Димка, а я это я. Я не умею уступать. А он не умеет слушать.

— Ну, если учесть, что ты можешь говорить только о своих подопечных…

— Я считаю, что это наше будущее.

— Чье? Твое, мое и еще шести человек? Как долго в них останется то, что вы с Пановым в них вкладываете?

— Как со всякими детьми. Кто-то забудет, кто-то запомнит.

Храпнев, шевельнувшись, усмехнулся. Дарья приподняла голову.

— Хочешь на них посмотреть?

— Чего я там не видел? Как у них головы отваливаются?

— Они теперь держат форму.

— А пальцев на руках?

— У большинства — по четыре. Но у Симки уже пять.

Храпнев погладил Дарью по волосам.

— Бедная, еще три года ты будешь учить их самостоятельно ими пользоваться.