Стены вокруг них заскрипели и затрещали, когда невидимая фигура зашевелилась в доказательство своих слов.

— Сиди как сидишь! — вскричал священник.

Треск прекратился.

Теперь священник окончательно проснулся и чувствовал себя превосходно. Давно уже он не ощущал в себе такой жизненной силы, так счастливо бьющегося пытливого сердца и молодой крови, добиравшейся до самых отдаленных уголков его тканей и тела.

Жара спала.

Он почувствовал необычайную свежесть. Какое то радостное возбуждение пульсировало в его запястьях и подступало к горлу. Он склонился, почти как влюбленный, к решетке, в нетерпении ища живительных слов.

— О мальчик, ты не такой, как все.

— И несчастен, святой отец. Мне двадцать два года, я ощущаю себя обманутым, я ненавижу себя за обжорство и чувствую потребность что-то с этим сделать.

— А ты пробовал жевать подольше, а глотать пореже?

— О, каждый вечер я ложусь спать со словами: Господи, избавь меня от всех этих хрустящих плиток, молочно-шоколадных поцелуйчиков и «Херши». И каждое утро я пулей вылетаю из постели, бегу в магазин и покупаю сразу восемь батончиков «Нестле»! К обеду у меня уже диабетический шок.

— Ну, думаю, это скорее относится к медицине, а не к исповеди.

— Мой доктор даже орет на меня, святой отец.

— А то как же.

— Но я не слушаю, святой отец.

— А не мешало бы.

— Мать мне не в помощь, она сама толстая, как свинья, и помешана на сладостях.

— Надеюсь, ты не из тех, кто в таком возрасте живет с родителями?

— А куда деваться, святой отец, слоняюсь без дела.

— Боже, надо принять закон, чтобы запретить мальчикам болтаться в округлой тени своих матушек. А как отец твой терпит вас двоих?

— Кое-как.